Яан Кросс - Окна в плитняковой стене
А теперь мы шагаем по парадной лестнице в парадный зал. Ха-ха-ха-ха-ха! Наверху музыканты играют туш. (Не знаю, есть ли флейтист среди музыкантов, играющих туш?) Несколько дверей в зале открыты настежь. Несколько более молодых и любопытных гостей спешат к дверям. Я допускаю, что какой-то неясный слух о чем-то необычайном успел дойти до зала. Но я не смотрю на лица тех, кто стоит в дверях. Несколько кельнеров, нанятых на сегодняшний вечер из гостиницы «Stadt Hamburg»[50], остановились и стоят на полдороге посреди зала со своими сервировочными столиками. При виде нас они вздрагивают. Я не смотрю на лица кельнеров. Мы шагаем по лестнице. Я иду впереди, чтобы избежать недоразумений. Могут подбежать какие-нибудь особо приверженные порядку слуги и вытолкать батюшку и матушку с лестницы. Поэтому я иду впереди. Для того чтобы все было совершенно ясно, до конца ясно, как железо и стекло, — я держу своей правой рукой левую руку батюшки и левой рукой — правую руку матушки. (И еще для того, чтобы удержать их, если в последний момент они вздумали бы бежать от этого — я и сам знаю — отчаянного положения.) Мы поднимаемся по лестнице. Из всех моих атак — наше восхождение — самая медленная. Но не менее острая. Я шагаю посредине. Матушку и батюшку мне приходится слегка вести за собой, Они не делают попытки бежать, нет. Но я чувствую, что ноги их сопротивляются. Ступни в постолах с трудом переступают с одной ступени покрытой ковром лестницы на другую. Мне приходится их вести. Я шагаю в середине. Я похож на фрегат, буксирующий две немые плавучие батареи. Как фрегат, в кильватере которого идет огромный флот. С немыми пушками. В ожидании заряда. Против течения. Ей-богу, у меня такое чувство, будто я совершаю нечто замечательное. Я всегда был тщеславен. Господи, прости меня.
Мы уже на последней ступеньке. Я тащу батюшку и матушку за собой. В десяти шагах перед нами распахиваются обе створки центральной двери зала. Мне видны люстры в зале и стена, увешанная гербами: забрала, панцири, кивера, сабли, под гербами и люстрами — господин Мориц Энгельбрехт фон Курсель. Его красные, как рождественские яблоки, скулы краснее, чем обычно. Два ландрата стоят по обе руки от него, образуя полукруг. За ними виднеется пиршественный стол. Хрусталь. Вскочившие со своих мест мужчины. Даже поднявшиеся дамы. Пылающие декольте. Ордена на мундирах. Парики. Прически. Глаза. Мы переступаем порог. Мы стоим в зале. Туш неожиданно смолкает.
Er ist da!
Der Held ist angelangt!
Hoch! Hoch!
Tssss…
Was ist los? Was ist los?[51]
Где-то на дальнем конце стола по ошибке раздаются и сразу смолкают аплодисменты. Мы видны не отовсюду. Господин фон Курсель уставился на нас остановившимися серыми глазами. Господин фон Курсель не знает, что сказать. В привычной обстановке воспитание придает уверенность, а в непривычной — лишает ее. Уже в силу этого я выше их. Мне приходится напомнить господину Курселю, что он собирался что-то сказать. Я беру руководство в свои руки. Я говорю:
Господин предводитель, я предполагаю, что вы хотите мне что-нибудь сказать?
Господин предводитель все еще не знает, поверить ли в то, что привело его в ужас, или надеяться, что сия чаша его минует. Надежда помогает ему овладеть собой. В надежде он предлагает мне эту возможность. В отношении чаши. Он обращается ко мне с небольшой речью:
— Высокочтимый господин генерал! Позвольте приветствовать вас от имени дворянского собрания Эстляндии! Позвольте, в связи с вашим прибытием в этот зал, вручить вам (он берет у стоящего справа ландрата — я знаю, это имперский граф Бернхард Тизенхаузен — пергаментный свиток и разворачивает его) — позвольте вручить вам нижеследующую выписку из Матрикула эстляндского дворянства, в согласии с которой, по прямому повелению и личной воле нашей всемилостившей императрицы Екатерины Второй… (я слышу, как его голос становится громче, как слова «по прямому повелению и личной воле» он произносит с особым ударением. Это не угроза. Нет. Это — намек. Но мне это и без того известно. Это меня не трогает. Я выше этого. Я смотрю в зал. Я смотрю на присутствующих. Я чувствую свое превосходство. Господи, да когда же мне быть в себе более уверенным, как не сейчас?! Я стискиваю кисть батюшкиной руки, я сжимаю руку матушки. Чтобы они не растерялись. Чтобы они принимали все так, как нужно. Щеками, бровями, плечами я чувствую действие волшебного напитка. Я ощущаю прилив сил. Я уверенно смотрю на мужчин в зале. Их новые, в начале этого года предписанные распоряжением Statthalterschaft'a[52] мундиры еще куда ни шло: голубая материя, синие полустоячие воротники, синие реверы, белая подкладка, белые жилеты, белые панталоны, белые подвязки, белые чулки. Ряды светлых металлических пуговиц. Пышный набор орденов. У них тоже! Ха-ха-ха-ха-ха! И все-таки в осанке большинства из них — высокомерная расхлябанность окаянных цивилистов. Но глаза их, как серые каменные ядра, что выглядывают из жерл старых пушек. Их испуг одновременно и злит, и смешит меня. Все именно так, как я и ожидал. Впрочем, я осматриваю зал и немного пугаюсь — это демонстрация. Демонстрация против меня, опередившая мою демонстрацию. Все мужчины, все, чье звание ниже моего или равно моему, в цивильном платье, или в этих проклятых цивильных мундирах (которые они и сами ненавидят, как символ нового правления, однако, ergo, ненавидят все же меньше, чем меня). Только на тех, чье звание выше моего, военные мундиры, то есть на трех генерал-лейтенантах, включая коменданта города Эссена и губернатора Гротенхьельма[53]. Того самого, для визита к которому у меня сегодня утром не нашлось времени… Но когда же — ха-ха-ха-ха, — когда же мне быть более в себе уверенным, если не сейчас?! — в согласии с которой по прямому повелению и личной воле государыни императрицы Екатерины Второй сегодня, февраля восемнадцатого дня одна тысяча семьсот восемьдесят третьего года в Матрикул эстляндского дворянства записан генерал-майор Иоханн фон Михельсонен — (Я разглядываю присутствующих в зале женщин. Почтенные матроны и замужние дамы, молоденькие девушки и совсем юные, у которых так часто с самого рождения печать старой девы на лбу. Женщины, которые рано становятся седыми дряхлыми старухами. Женщины чаще всего деревянные, будто столовые часы. И девушек среди них так много неуклюжих, холодных, малокровных. Женщины, сестрам которых по воле моей странной судьбы мне самому пришлось делать детей. Моих законных детей. Конечно, здесь есть несколько девиц, смотреть на которых — одно удовольствие!) — Генерал-майор Иоханн фон Михельсонен — (Голос господина фон Курселя становится глубоким, проникновенным, доверительным, почти умоляющим — и он заканчивает.) — генерал-майор Иоханн фон Михельсонен, достопочтенный сын Иоханна фон Михельсона, в прошлом генерал-майора шведской королевской армии.
Я смеюсь. Не громко. Но так, что слышно: ха-ха-ха-ха-ха! Я выпускаю батюшкину руку. Я принимаю пергаментный свиток и, не взглянув на него, в то же мгновение, передаю его адъютанту, стоящему за моей спиной. Я снова беру батюшкину руку.
Благодарю вас, господа. С вашего любезного позволения я со своей стороны привел двоих гостей. Вот они: в недавнем прошлом крепостной господина фон Розена Юхан из Вяйнъярвеского поместья, по теперешней вольной фамилии Михельсон, мой отец, и его жена Магдалина, которую принято называть Мадли, — моя мать.
Воцаряется такое глубокое молчание, что мне приходится оставить руководство в своих руках. Я говорю:
Господин предводитель, господа ландраты, возьмите на себя труд представить нас присутствующим.
Я отпускаю батюшкину руку и обнимаю господина фон Курселя за плечи. Я поворачиваю его лицом к столу и тащу за нами матушку и батюшку. Я смотрю господину Курселю и сидящим за столом по очереди прямо в глаза. Улыбаясь, настойчиво улыбаясь. Я крепко сжимаю челюсти. Чтобы моя улыбка была возможно убедительнее. Чтобы и моя улыбка и я сам излучали магнетическую силу, которая, по мнению одного венского или парижского врача, таится в каждом человеке (как его звали, этого дьявола, — ага, Месмер!), Теперь я пытаюсь поймать взгляд губернатора Гротенхьельма. Я смотрю на его слегка желтое, угловатое, умудренное житейским опытом и все же смущенное лицо, Я обхожу конец стола и направляюсь к нему. Батюшка взял матушку за руку. (Да, есть что-то сходное между стариками и детьми!) Левой рукой я держу батюшкину правую руку, а правой показываю на господина фон Курселя. Какая-то дама на левой стороне стола пытается вскочить и взвизгивает: Aber so etwas ist ja unerhört[54]. Xa-xa-xa-xa! Конечно, ist so etwas unerhört. (И конечно же, как всегда, самые худосочные оказываются самыми принципиальными!) Но супруг сажает ее обратно на стул и с хрипом говорит (уши у меня все еще как у жеребенка): Emmi, ich bitte dich…[55] И сразу же обращается к соседям, как бы с извинением: Frauen… keine Ahnung von Staatsräson[56]. Я спрашиваю себя: отчего это происходит, что женщины действуют свободнее, чем мужчины? Что именно мужчины в государственном смысле принадлежат к более умному (это значит — более раболепному) племени?! В то же время я не перестаю улыбаться и не отвожу своего взгляда от глаз господина Гротенхьельма. И не теряю уверенности, что подчиню его своей воле. Господин Гротенхьельм в частной жизни веселый старый холостяк. Сейчас по правую руку от него сидит восьмидесятилетняя матрона со злобным сморщенным лицом и фальшивыми волосами в сверкающем малиновом платье, старая госпожа Гротенхьельм, мать губернатора (только недавно мне стало известно, что на самом деле мачеха). Я продвигаюсь вместе с господином фон Курселем, прихватив батюшку и матушку, по направлению к господину фон Гротенхьельму. Глазами я неотрывно держу его взгляд и взглядом говорю ему: ты, ты сам на четверть швед и наполовину выходец из Померании, или кто ты там еще, ты, чей собственный род только тридцать лет, как внесен в здешний матрикул, ты, который еще не слишком испорчен здешней несправедливостью, ты, которого Катя назначила сюда губернатором, чтобы доказать просвещенный дух своего правления, ты, который вслед за Катей прочел этого милого старого дуралея, похвала которого доставила ей почти половое наслаждение, этого Вольтера и его сказку про равенство людей, ты понимаешь, что сейчас ты должен эту сказку сделать правдой, в одно мгновение, одним движением, во имя настоящего и будущего, во имя моего самолюбия, которое так велико, что любовь всего мира благодаря ему станет действительностью… Я подхожу к стулу старой дамы. Господин фон Курсель невнятно бормочет: Madame, это генерал-майор фон Михельсон… Я не понимаю, хочет ли он еще что-нибудь добавить. Я снова принимаю руководство на себя. Я беру обжигающе сухую, украшенную гремя золотыми кольцами и Armband'om[57] руку старой дамы… ce paysan sans manières — ха-ха-ха-ха! — беру руку старой дамы. Я заглядываю в ее колючие глаза, в которых черные зерна зрачков плавают в сером соусе любопытства. Я улыбаюсь ей. Мгновение. И снова стараюсь поймать взгляд господина Гротенхьельма. Я держу руку старой дамы и говорю, глядя в глаза ее сыну: Madame, je vous telicite de Monsieur notre fils, que est notre khoumir![58] Я держу сухую руку старой дамы. Я смотрю ее сыну в глаза и медленно склоняюсь в поклоне. И этот в четвертом поколении потомок волгастских крестьян, этот читавший Вольтера генерал-лейтенант, этот на самом деле толковый человек, этот по существу добрый малый (и этот знаток Катиных капризов, который и меня считает одним из них) сдается. В то время как я целую вымытую лавандовым мылом руку его матери, он берет в свою руку моей матушки. Он не кланяется так низко, как я. Ну что ж. Но он поднимает красную от мытья подойников матушкину руку на уровень своего ордена Святой Анны и прикасается к ней своими губернаторскими губами. Он спрашивает: Que puisse traduire?[59] Какой-то молодой господин выходит вперед. Совсем невзрачный, но юркий малый в чиновничьем мундире, он улыбается мне так приветливо, как будто он мой союзник по заговору, а глаза его говорят мне: великолепная сцена, она слишком хороша даже для самой лучшей комедии… (Впрочем, когда я потом спросил, кто этот малый, то мне сказали: молокосос из мещанского сословия, отъявленный карьерист, в должности всего только ассесора апелляционного суда, но в самом скором времени зять фон Эссена, да-а! Некий Аугуст Коцебу.[60]) А теперь губернатор говорит этому Коцебу: Alors — transmettez à Madame Michelson de ma part fidèlement les mèmes mots, donts son illustre fils a félicité ma mère. A l'adresse de Madame ils ne seront pas moins, ils seront plus à leur place[61].
