Владимир Барвенко - Утро чудес
Мы сидели у нее дома, слушали пластинки, а потом вышли на улицу. Вечерело, и в городе с первой влажной прохладой запахло печеными яблоками. Я сказал ей, что бросил заниматься футболом, объяснил довольно подробно причину такого решения, надеясь, что Лидка поддержит меня — все-таки я очень переживал свой уход из команды.
— Ну и глупо, — резко ответила Лидка. — Это нужно тебе. Тренера надо слушать, а не возражать и тем более не принимать дурацких решений.
— Лидок, ты всегда была очень умная, — занервничал я.
— Эдька, вот такой ты всегда. Ты же не прав, понял? — Лидка остановилась и повернулась ко мне. — Посмотри мне в глаза и скажи: «Да, я не прав. Я исправлюсь».
— Я этого не скажу.
— Ты очень упрямый, Клименко.
— Какой есть…
И мы поссорились.
…В девятый класс я пошел в другую школу.
* * *… — Постой, Клименко, — окликнула Гальцева. — Я совсем забыла. Ты можешь остаться сегодня после уроков?
— Допустим. — Конечно, я могу остаться после уроков, тем более, если это предлагает мне сама Ангелина Гальцева. Я с радостью останусь.
Да, в новой школе я влюбился в девчонку с красивым именем. Я был уверен, что влюбился в нее навсегда. С каким нетерпением я шагал в школу!
Однажды на уроке литературы я нарисовал карандашом ее портрет. Это был шарж. Я смешно состарил Ангелину лет на тридцать. Если бы я изобразил ее красивой, то она бы сразу поняла, в чем дело. По-моему, девчонка не должна знать, что в нее влюблен мальчишка, иначе она начнет вить из него веревочки. Пусть догадывается. Шаржем я остался доволен я послал его с приписочкой «А. Г. от Э. К.». На перемене Гальцева шепнула: «Спасибо»…
— Сегодня заседание комитета комсомола школы. Мы тебя приглашаем. Ты не волнуйся, песочить тебя еще рановато. Просто ты хорошо рисуешь, а нам нужен серьезный художник.
Браво! Я — серьезный художник. Неужели один карандашный шарж раскрыл перед ней мои способности?
В клубе оказалось чертовски много работы. Я прихожу в клуб вечером после занятий. Вечером мне удобнее и больше шансов оставаться с Гелей вдвоем.
Мы работаем в большой комнате, в которой совсем недавно располагался духовой оркестр. Горьковатый запах духовой меди еще не успел выветриться из нее.
Я оформляю стенды, а Гальцева копается в газетах и журналах, выписывает из них все необходимое на отдельные листки. Потом согласовывает текст с кем-нибудь из начальства или не согласовывает.
У нас тема — героический путь комсомола. Очень много интересного. У Гели голова идет кругом от обилия информации.
— Веришь, я уже ничего не соображаю. Трудно кого-то выделить, — сокрушается Гальцева и пальцами трет виски. — У каждого свой труд и свой подвиг. Каждый интересен по-своему. Тут и военные, и геологи, и строители, и целинники…
— И наши земляки-шахтеры, — подсказываю я, глядя на кипы старых пожелтевших городских газет.
— И наших надо не забывать. А для всех места не хватит…
Конечно, в нашей стране много героев — молодых людей.
И о каждом хочется рассказать. Коротко, емко, броско. Честное слово — это сложно.
Информацию Геля читает вслух. И вот я узнаю, что комсомольцы-целинники Акмолинска уже начали готовиться к первому пятилетнему юбилею. Акмолинск… Акмолинск… Это очень далеко от нас. Точечка на карте — город целинников. Такой же легендарный, как Комсомольск-на-Амуре. Как же велика наша Родина! Акмолинск… Там тоже школы и такие же ребята, как мы, возможно, готовят свой клуб старшеклассников. В большой бывшей комнате духового оркестра мальчик и девочка оформляют стенды. Приятно об этом думать.
— Эдик, ты любишь стихи Асадова? — спрашивает Геля, однако хитренько усмехаясь. Я ее понимаю. Она уверена, что я не читал стихов Эдуарда Асадова. Она ждет. Но как можно не любить стихи Асадова? Я их часто слушаю по радио. Это же наш поэт!
Я бросаю в баночку кисть. Многозначительно, молча делаю два шага в сторону и громко, разумеется, паясничая, говорю:
— Асадов. Стихи о рыжей собаке. Читает тезка. Это я то есть.
Хозяин погладил рукою
Лохматую рыжую спину:
— Прощай, брат. Хоть жаль мне, не скрою,
Но все же тебя я покину…
И так я дочитываю до конца. Декламатор, откровенно говоря, из меня никуда не годится, но не в этом дело. Геля хлопает в ладоши. Слава богу, она убедилась, что Клименко знаком с поэзией Эдуарда Асадова. Она говорит:
— Ты растешь, Клименко, в моих глазах. Нет слов. — Она заламывает руки, и лицо ее покрывает легкий румянец. — Но я тебе все-таки почитаю стихи другие, ладно? Правда, ты у меня отобрал инициативу, но мне очень хочется почитать стихи. Только, пожалуйста, не смотри на меня в упор, а то я буду сбиваться. — И Геля начинает с чувством…
Она читает стихи о любви. Чудесную лирику Асадова, и меня охватывает сильное волнение, и оно долго не проходит… По-моему, все дни состоят из этого волнения. А когда оно есть, когда оно в тебе и рядом с тобою, на свете очень хорошо жить.
А иногда мы убегаем из клуба в кино. Просто очень устаем и убегаем в кино на последний сеанс. В зале гаснет свет, и я беру Гелин горячий кулачок в свою ладонь и не отпускаю до конца фильма…
Теперь каждый вечер я провожал Ангелину домой, и мы болтали о школе, учителях и уроках, классных проделках. Но чаще всего о спорте, много о спорте, и тут вот в чем дело.
Из всех видов спорта Ангелина признавала только художественную гимнастику, хотя сама ею не занималась. Год назад она закончила музыкальную школу по классу фортепиано и частенько подменяла свою маму, которая аккомпанировала гимнасткам. Всякий раз после такого занятия Геля приносила мне свежую новость: «Эммочка Глазкова поедет на Россию», или «Приезжал тренер из области. Наши девчонки ему понравились, но с методикой Анны Сергеевны он не согласен». Если кто-нибудь из ее подружек-гимнасток добивался успеха на соревнованиях, Геля так радовалась, так сумасшедше-счастливо блестели ее глаза, как будто это была ее нелегкая победа. И всегда болезненно переживала неудачи подруг, была скучна, неразговорчива.
К футболу Геля относилась равнодушно. Что ей были мои рассказы о блестящих проходах к воротам лучших нападающих местной команды, о мастерских прострельных передачах правого края Виктора Козина, который когда-то тоже жил на улице Красных Зорь неподалеку от меня, чем я немало гордился. О «вратаре-кошке» Степе Кривошапко, умевшем намертво взять «девятку». Где-нибудь в тихой, безлюдной улочке я будто бы нечаянно поддевал носком консервную банку и лупил в ближайшую подворотню. Я отчаянно вызывал Гелю на спор, доказывая, что футбол выше всяких других видов спорта, гимнастики, например, потому что требует не только силы, ловкости и мастерства, но и ума. Ангелина молчала. «О чем она думает? О девчонках из гимнастической секции? О своей музыке? Впрочем, какая разница, о чем она может мечтать, главное — плевать ей на футбол», — досадовал я и в который уже раз давал себе слово не говорить с ней больше о футболе.
И все-таки говорил. Однажды я рассказал ей о недавнем чемпионате мира в Швеции — феноменальном успехе на нем бразильцев, впервые завоевавших футбольную богиню. Я здорово, в деталях рассказывал, и вдруг Ангелина перебила меня вопросом:
— Эдик, а почему ты сам не занимаешься футболом? Ты, я слышала, играл?
А вдруг она знает о моих неладах с тренером? Или подумает еще, что Клименко был балластом в команде?
— Откуда время, Гель? Все вечера заняты в клубе. Вторая смена в школе такая неудобная. Еле-еле уроки успеваю. — Я произнес это довольно спокойно, хотя было страшно обидно. Разумеется, я не убедил ее, но хоть не оправдывался. Но чувство неудовлетворенности ответом я еще хранил долго и всякий раз, вспоминая об этом разговоре, сожалел, что не объяснил ей всю правду. Удивительное дело, человек боится говорить правду о себе и страдает потом… Впрочем, из-за этого футбола у нас с Гелей и первая серьезная ссора произошла.
В выходной день мы договорились пойти в кино. Я собрался за билетами, но тут вспомнил, что на стадионе наша городская команда играет последний матч сезона. Об этом уже неделю кричали расклеенные всюду афиши. Я решил, что фильм мы еще успеем посмотреть, а вот ответственный матч, в котором определится призер, — нет. Правильно, по-моему, решил. Я так и объяснил Геле и даже показал билеты с хорошими местами в центре западной трибуны. Она так удивилась, словно я предложил ей срочное путешествие куда-нибудь на Канарские острова. И вдруг звонко рассмеялась.
— Я?! На футбол?! Как ты мог такое придумать! Неужели не понимаешь, Клименко, что это просто глупо. Где ты видел девчонок на футболе?
— А мы ходили с Лидкой Степанковой, я тебе как-то говорил о ней, и ничего, — неожиданно брякнул я, и в следующую секунду глаза Гальцевой сузились — в них погас всегдашний прелестный огонек.
