Айбек - Детство (Повесть)
— Пойдем и мы, сын, — говорит отец. — Ты ведь знаешь Хасана?
— Знаю, он как-то раз заходил к нам.
— Вот мы к нему и пойдем. Он хороший человек.
Мы долго шагаем темными виляющими улочками. Но вот отец толкает низенькую калитку, и мы входим в большой просторный двор.
На террасе, мерцая, горел чирак. Хасана дома не оказалось, нас встретил незнакомый мне человек, высокий и тонкий, как жердь.
— Добро пожаловать, гость! — улыбаясь, ответил он на мое приветствие.
Быстро разостлав на середине двора кошму, а поверх кошмы лоскутное одеяло, он усадил нас с отцом и сказал:
— Для парнишки я сейчас принесу чашку горячей шурпы, он проделал немалый путь. Муки дороги — муки могилы, — и скрылся куда-то.
Небо над головой бескрайнее, звездное. Тишина. Слышен только стрекот кузнечиков да хруст клевера, поедаемого лошадьми где-то в глубине двора.
Возвратился хозяин. Он поставил передо мной чашку шурпы, положил две лепешки.
— Ну, племянник, кроши лепешки и налегай на шурпу. Больше угощать нечем. Жена, дети — в Ташкенте, а мы скитальцы.
— Завтра будет базар. Ешь шурпу и ложись, я разбужу тебя пораньше, хорошо? — говорит отец, глядя на меня с ласковой улыбкой.
— Базар посмотришь, кумысу попьешь, — говорит хозяин. — А верхом на лошади умеешь ездить, племянник? — спрашивает он, кидая под язык щепоть насвая.
— Немного умеет, а теперь вот в степи станет настоящим наездником, — отвечает за меня отец.
— Если конь хороший, ездить не трудно, — говорю я уверенно.
Я торопливо ем шурпу, забираюсь под одеяло и крепко засыпаю.
* * *На базаре шум, гомон. В воздухе тучи пыли. С равнин и предгорий, из близких и дальних аулов сюда собрались казахи: кто верхом на лошади, кто на верблюде, кто на ишаке, а кто победнее и пешком. Всюду толпы мужчин, редко-редко увидишь женщину. Баи — продавцы баранов, чванливые и важные, объезжают базар верхом.
Я иду по базару. Вдруг из одной ближайшей лавки слышу голос Агзама. Бегу туда, приветствую отца Агзама, здороваюсь с ним за руку. Это полный, могучего склада человек с огромной чалмой на голове, с кустистыми бровями. Скрестив ноги, он важно восседал на толстой ватной подстилке, сложенной в несколько раз. В небольшой лавчонке от пола до потолка — куски ситца.
Я уговариваю Агзама:
— Идем, друг, побродим по базару, посмотрим.
— Да иди, иди, — кивает головой отец Агзама. — Торговать ты не умеешь, иди прогуляйся.
Агзам встает, чем-то недовольный. А выйдя из лавки, говорит понуро:
— Тугой старик! Готов убиться ради копейки.
— Правда? А совсем не похож на такого, — удивляюсь я.
Начав с одного конца базара, мы обходим подряд все лавки — парфюмерщиков, бакалейщиков, мануфактурщиков и прочих.
Кое-кто из лавочников интересуется:
— Не сын ли ты Таша-ака, свет?
Я краснею, стараюсь поскорее улизнуть, тащу Агзама за руку:
— Идем, идем живее!
Мы выходим к овечьему базару. Баранов тут уйма. И пыль здесь самая густая. Торговля идет живо. Богатые скотоводы сидят на корточках, вычерчивая прутиком какие-то узоры на земле. Покупатели — большей частью узбеки — придирчиво осматривают баранов, пробуют тяжесть курдюков, щупают бока. Вот один какой-то там берет руку хозяина: «Бараны неплохие. Давайте, старшой, соглашайтесь на цену, какую я назвал!»— и много раз встряхивает пухлую руку бая. Хозяин баранов равнодушно отвечает: «Ты меня не уговаривай, баранов смотри. Видишь, все откормленные. Слово наше едино». И снова усаживается на корточки, гордый и неприступный. Обе стороны торгуются упорно, спорят, горячатся.
Пастухи — в большинстве бедняки, одежда на них рваная, сплошное тряпье. Зато богатые казахи: баи, волостные — одеты хорошо, добротно. На головах соболевые малахаи, а у некоторых сверкающие белизной войлочные колпаки.
Мы долго кружим. Потом заходим в чайхану. Здесь казахи сидят: одни — пьют кумыс, другие — крепкий «фамильный» чай.
— Кумыса много, и он дешевый. Жаль денег нет, — с досадой говорит Агзам.
И тут-надо же было так случиться! — мы увидели нашего приятеля арбакеша. А перед ним — четверть кумыса!
— Давайте, подсаживайтесь, племяши! Давай, давай! — приглашает арбакеш. — Что, или денег нет? — спрашивает он, заметив мою нерешительность.
Я признаюсь, краснея.
— Нет…
— Отец не дал, значит? — смеется он.
Я молча опускаю глаза. Арбакеш протягивает мне полную чашку кумыса. Затем подносит Агзаму. Кумыс крепкий, мы еле-еле допиваем каждый свою чашку.
— Что ж вы так, канальи? Кумыс, он ведь от всех болезнен средство! — Арбакеш поворачивается ко мне. — Особенно ты налегай на кумыс, сразу поздоровеешь. Смотри, какой ты заморенный! — говорит он, покачивая головой.
После долгих скитаний по базару, мы, вконец усталые, выходим к мечети. Здесь никого нет, тихо, словно все залито водой. Стены у мечети толстые, мощные, а крыша камышовая. Внутри ничего, кроме двух-трех камышовых циновок.
С правой стороны, из небольшой приземистой хибарки над обрывом слышится приглушённый гомон. Мы с Агзамом тихонько заглядываем через низенькую одностворчатую дверку. Напротив сидит дородный, с черной-пречерной бородой человек — учитель, одетый в просторный легкий халат с «духовным» воротником. Десятка полтора учеников галдят так, что вот-вот развалят хибарку. Среди них несколько мальчишек-казахов, остальные узбеки.
Перед моими глазами внезапно возник наш класс, наш учитель. От неожиданности я вздрогнул, даже побледнел, кажется. Видимо, то же испытывал и Агзам. Мы разом отпрянули от двери и бросились наутек.
— Бот не было печали! — с беспокойством говорю я Агзаму. — Что, если наши отцы прикажут нам ходить в школу?
— Мой не скажет, ему до этого дела нет, — беспечно машет рукой Агзам. Потом громко смеется. — А вот у тебя отец строгий, если прикажет, никуда не денешься.
Я не отвечаю, подавленный такой возможностью.
Остановились мы перед кузницей. Кузнецы-подковочники работали, не покладая рук. А казахам неймется, каждый торопит: «А ну, свет мой, кончай, кончай, быстрее!» Для строгих коней у кузни устроен станок из брусьев. Смирные лошади стояли спокойно, подняв ногу, словно говорили: ладно, подковывай. Но горные и степные кони все были дикие. Я сам видел, они даже мостов боятся, прыгают прямо через арык.
Кузнецы мучились. Мы с Агзамом сидели в сторонке на корточках, смотрели: так интересно нам!
Старший кузнец — ладно скроенный человек, с могучим торсом и с густой окладистой бородой. Второй — видно, его сын — смирный парень с густыми бровями, с крупной головой и широкими плечами, в силе, пожалуй, не уступит отцу. Он работал, обливаясь потом, и время от времени с любопытством посматривал в нашу сторону.
— Эй, — закричал кузнец сыну. — Занимайся своим делом, чего глазеешь на этих щеголей? — И неласково спросил нас: — Вы ташкентские?
— Да, из Ташкента приехали, — ответил я и с обидой прибавил: —Почему вы называете нас щеголями, мы такие же бедняки.
Агзам незаметно подтолкнул меня в бок:
— Оставь, друг, не спорь. Ну, сказал человек и сказал.
Так вдвоем мы обходим весь базар и возвращаемся каждый к своему отцу.
Мой отец сидел в маленькой полупустой лавчонке, низенькой и тесной.
— Куда ты ходил? — спросил он.
— Мы гуляли с Агзамом.
— Базар смотрели? И на овечьем базаре побывали? — ласково улыбнулся отец.
— Побывали. Баранов там много-много!
Я оглядываю лавчонку, потом вдруг поворачиваюсь к отцу:..
— У тебя такая маленькая лавка? А где ж товары? — спрашиваю с недоумением.
— Э, чтобы товары иметь, нужны деньги, сын. Товаров на свете много, а вот денег у меня нет. Молод ты еще, не знаешь невзгод жизни, — говорит отец с ласковой, чуть насмешливой улыбкой. Потом, помолчав, показывает рукой: — Вон, в бутылке кумыс, попей, сын. В воде он холодный, как лед. Только взболтай хорошенько, крепче будет.
Закусив губу, я старательно взбалтываю кумыс. Невольно вспоминаю, какая оживленная торговля идет в других лавках базара, в которых можно найти все — от простого ситца до атласа и бархата, и с огорчением думаю про себя, что мой отец бедный, что дела у него идут плохо.
В это время верхом на маленькой заморенной лошаденке мимо проезжает глашатай: среднего роста старик с белой бородой, на голове небрежно намотана грязная чалма, на плечах старый рваный чапан.
— Э, люди! Эй, люди!
Глашатай объявляет о пропаже коровы. Он едет по базару, повторяя одно и то же. Над ним начинают подсмеиваться. Один из казахов кричит:
— Эй, старый! Довольно уже, уморился, наверное. Тебе еще пригодится горло, а нам уши. Слышали уже, проваливай дальше, пустозвон!
— Э, объявится твоя корова, никуда не денется. Бродит, наверное, где-нибудь или привязал кто, — говорит другой.
