Александр Ливанов - Начало времени
Свадьбу и повоселье справляли вместе на второй день. Длинный стол, прямо на дворе сколоченный из остатков досок, выделенных Терентием на потолок, был последней мужской работой. Далее — и дом, и стол этот перешли в полное распоряжение уже принарядившихся баб и молодиц. Двор прямо расцвел от ярких и пестрых юбок–унек, от вышитых кофточек, парусящих на ходу хустинок–платков и струящихся цветным ливнем лент.
Мужики и парубки, дымя самосадом, жались по углам двора от непонятной им самим неловкости; может, что вот работа кончена и делать больше нечего; может, от непривычно чистых рубах, праздничных пиджаков и густо смазанных дегтем сапог, в которые тоже успели уже нарядиться. Все преувеличенно громко разговаривали, пересмеивалпсь, отпускали остроты в адрес мимо снующих молодиц. Те, наоборот, чувствовали себя сейчас как рыба в воде. Нарядная одежда и суета вокруг стола женщинам, наоборот, придали уверенность и ловкость; от шуточек мужчин у них разве что чуть ярче обычного розовели щеки, больше блестели глаза, но все это было им по душе и никак не сбивало с толку.
— Чего без дела жмешь гармонь под мышкой? — какая‑то молодица толкнула острым локотком Грицька. В чесучовом пиджаке внакидку, с большой гвоздикой–бархоткой на околыше фуражки с неимоверно блестящим козырьком, Грицько слушал своих недавних помощников, с готовностью улыбался их шуткам, то и дело показывая свои большие белые зубы. Грицько теперь все время вертелся возле комсомольцев, присматривался и прислушивался к ним, словно пытался понять, что это за люди. Старшинство Грицька по плотницкой части кончилось, теперь он уже не смог бы шумнуть на своих недавних помощников, и вид у него был смиренный и даже искательный.
— Рано еще, — прищурился Грицько на накрытый ряднами стол, на расставленные пока что пустые глиняные кружки, деревянные плошки с клюквой и грибами, миски с капустой и солеными огурцами. Поодаль, на наспех сооруженном из камней очаге, на противнях, пеклись кныши–пирожки с горохом и чесноком. Бабы сновали меж огородами, таща из дому то съестное, то ложки–миски, а то попросту лавки и табуреты.
— Да чего там рано, —возразили Грицько парубки, — Давай, дерни ее, милую, за пуговки, хай голос подаст!
Грицько уселся на принесенную табуретку и лихо заиграл «Гопака». Парни, кто посмелее, друг дружке подмигивая, сперва как бы не всерьез и скромничая, вышли на круг. Молодицы и тут задают тон, ведут себя куда бойчее, тащат на круг, подталкивают парней («ну чего вы в самом деле! как коровы–нетели!»). Через минуту–другую уже гудит такая пляска, что все заходило ходуном, все закружилось вместе с молодицами, все пошло вприсядку с парубками.
Пляска мне не вновинку. Я посмотрел на непобеленный еще дом со свежевыструганной дверью и даже с двумя колами для будущего палисадника. Единственное, чего не хватает дому — трубы над крышей: печь еще не успели выложить. Печь — самое серьезное дело, тут спешить не полагается.
Я вхожу в дом. Здесь, оказывается, орудует Олекса: навешивает крючки на рамы. Олекса хоть и не кузнец, а всего молотобоец у нашего кузнеца Остапа, хоть крючки сработаны тоже не им, а Остапом, но с этой работой он вполне справляется. Работа — не преждевременная, потому что рамы уже застекленные. Когда с крючками покон–чепо, Олекса берется за подкову — обычную, порядком побитую и поистершуюся подкову, свалившуюся с каблука какого‑нибудь мужицкого сапога. Повертев в руке подкову и о чем‑то поразмыслив, Олекса мне говорит: «Приведи‑ка дидуся Юхима». (Я понимаю, что применительно к глухому как пень дидусю слово «позови» малоподходящее.)
Я тут же привожу дидуся. Его искать не приходится. Глухой дед прирожденный коллективист. Он всегда там, где людно. Деду Юхиму и вручает Олекса подковку, несколько гвоздиков и молоток.
— На, старина, приколачивай — на счастье! — дед делает вид, что слушает Олексу, кивает головой. Он отлично все понял, взглянув на подковку и молоток. Это почетное поручение, — и дидусь доволен.
С минуту дед щиплет жиденькую бороденку — соображает. Испокон веков деревня знает два способа приколачивания подков «на счастье»: в середину порога и на дверной косяк. У каждого способа свои преимущества и недостатки. Например, у первого — подкова заметней для того счастья, которое должно заявляться в дом. Недостаток тот, что цепляет за ноги. Так недолго гостю растянуться поперек порога, грохнуться, еще не успев снять шапку и перекреститься. Во втором способе — счастье, может, и не так скоро заметит подкову, зато никто не растянется поперек порога…
Дед Юхим оказывает предпочтение первому способу: главное, чтоб счастье заметило подкову! Рьяно постукивая молотком и поднимая первую в доме пыль, он приколачивает подкову в середине свежевыструганного порога (на котором запечатлен пыльный и клетчатый след — тоже первый — своих праздничных лаптей из липового лыка).
— А молебствия не бу–дет? Батюшка освящать дом не бу–дет? — Как все глухие, кричит Юхим на ухо Олексе, будто молотобоец глухой, а не сам дед.
— Не будет, — качает головой и почему‑то смеется Олекса.
В дом входят Марчук и две старшие школьницы–активистки. Марчук осматривает стены, пробует их на ощупь пальцами, наконец показывает: «Вот сюда, и еще вон туда». Рослые школьницы–активистки в том неловком возрасте, когда будучи давно уже не пионерками, только мечтают записаться в комсомол. «Записаться» — это по–старому. Комсомол разборчив, кого попало не записывает.
Заслужить надо! Особенно если ты не батрачка или не дочь бедняцкой семьи. Нужно на деле, а не на словах, доказать свою преданность комсомолу: вместе с милицией ловить бандитов, помогать кордонникам воевать с контрабандистами, выявлять злостных самогонщиков или, на худой конец, спасать государственный сахарный бурак от насевшей гусеницы…
В руках будущих комсомолок свернутые в аккуратные трубочки белые листы бумаги. Но вот развернуты сухо трещащие листы — и мы все: дидусь Юхим, кузнец Олекса и я изумлепы — это плакат и портрет Петровского. На плакате — Ленин. Художником Ленин изображен красной краской и в рост, с рукой, простертой вперед. У больших ильичевских ботинок — несколько грузовиков едут в направлении ленинского жеста. Над кузовами грузовиков черными точками и острыми штрихами обозначены головы красногвардейцев и штыки их винтовок. В левом верхнем углу плаката, куда устремлена рука Ленина, — солнце: симметричные красные лучи образуют белый солнечный диск.
На черно–белом портрете — Григорий Иванович Петровский, всеукраинский староста.
Марчук охотно объясняет дидусю, кто на портрете и в чем работа этого человека в роговых очках.
Дидусь Юхим только изумленно подергивает своей козлиной бороденкой. Он с искренним сочувствием смотрит на Григория Ивановича Петровского, на его крестьянское лицо и интеллигентские очки: шутка ли сказать, сколько дела у председателя ВУЦИКа! Один бог знает, как только этот человек успевает управляться со всеми делами!
Но вот уже и плакат, и портрет прибиты к стенам. Чтоб прочно держались, под головки гвоздочков Марчук положил сложенные во многократ обрывки газеты. У школьниц–активисток, которые мечтают стать комсомолками, очень торжественные лица. Хотя вся работа их была в том, что подавать Марчуку то молоток, а то гвоздок и еще отходить к порогу смотреть — «не косо ли». Они чувствуют себя уверенней, как всякий человек после сделанного серьезного дела.
На дворе стало еще шумней. К гармонике Грицька присоединилась скрипка. Немного визгливо, с надрывом и тоненько–тоненько, но от души заливается скрипка.
Оказывается, жених и невеста прибыли из церкви. Музыка — нечто вроде встречного марша. Возле молодых сидят уже посаженые отец и мать — Терентий собственной персоной и его часто хворающая супруга — желтая и сухая, как жердь в старом плетне. Даже шелковая блузка и батистовый платок на голове с трудом скрадывают эту бледность. Тонкие губы Терентихи то и дело изгибаются в болезненно–виноватой улыбке. Удивительно, что своенравный и крутой Терентий во всем слушается этой «жерди», жены своей! Бабы поэтому, да еще, может, взяв в расчет постоянную хворость Терентихи, ухаживают за нею. Подкладывают ей ее нее капусту, ее же огурчики и кныши-пирожки из ее же муки.
Ну что там Терентиха! Посмотрите на Степана и Горпину. Сколько в них достоинства, сдерживаемой торжественности — точно всю жизнь только и делали, что изображали на свадьбах жениха и невесту! Как нарядно выглядят они в своем красном облачении. Мать, приняв в соображение беременность Горпины, не поскупилась на припуск; кофта на невесте то и дело пузырится, вздувается от ветерка, но это ничуть не огорчает счастливую Горпину. Марчук и Гаврил, отец и Симон сидят скромно в дальнем углу стола. Впрочем, Терентий наотрез отказывается говорить речь–напутствие новобрачным, и Гавриле приходится пересесть в середину, против молодых.
