Сабир Азери - Первый толчок
Гумбат крикнул из зала:
— Врет он, я тоже настоящего барана дал! Ахмед вскочил со своего места.
— Люди! Вы же знаете, я всю жизнь кладовщиком работаю, правда или нет?
— Правда! — закричали из зала. — Все знают, у меня весы во дворе старые, списанные. Я все взвешиваю. Покупаю или продаю — все на весы!
— Он даже гостей взвешивает! — закричал Гумбат. — Придешь к нему, ведет на весы, уходишь — опять на весы!
— Правильно, — подтвердил Ахмед. — А то есть такие, которые жалуются на плохой прием. Против цифр не поспоришь. Так мог я своего барана, которого Гумбату дал, не взвесить? Ровно шестьдесят один килограмм семьсот граммов. Значит, чистого веса тридцать кило восемьсот пятьдесят граммов… А барашек Гумбата.„
— Не барашек, а баран! — крикнул Гумбат.
— Его я, конечно, тоже взвесил. Тридцать пять килограммов сто пятьдесят граммов. Значит, чистого веса — восемнадцать, самое большее. Тринадцать килограммов разницы. Мясо теперь на рынке — шесть рублей. Что я, сумасшедший? Ни за что, ни про что семьдесят восемь рублей терять?
— А деньги, которые я дал на твоей свадьбе?
— Не беспокойся, все записано. Десять рублей дал.
— Врешь! Пятнадцать! :
В зале смеялись: представление, и правда, оказалось поинтереснее, чем фильм о давно прошедших войнах. Притихли лишь тогда, когда встал Гафароглы. Все ждали, что он скажет. А он только и мог выговорить:
— Дети мои, дети мои… Ваш отец был моим; другом, я давал вам имена… Вы же — братья!
Больше Гафароглы ничего не успел произнести: медленно стал оседать, бессильно клонясь набок. Ему успели подставить стул, налили из графина воды в стакан, Ахмед, не замечая суматохи вокруг старика, продолжал кричать:
— Братья, а карманы у нас разные! Твой сын Алекпер как сыр в масле катается, а много он помогает брату? Стыдно сказать, родной брат с тремя детьми в Баку комнатенку снимает!
Алекпер стукнул кулаком по столу.
— Это тебя не касается!
— Ах, не касается! — совсем взвился Ахмед. — Тогда нечего и нас учить!
Гафароглы, преодолев слабость, вновь поднялся, как ни пытались его удержать сидевшие рядом с ним.
— Ваш отец помнил: есть земля, есть человек на ней — сын человека в этом мире. Если у одного был хлеб, он знал: хлеб есть у всех…
— Сказки рассказываешь! — крикнули из зала. — Никогда такого не было!
— Вы фильм только что видели, — пытался продолжать старик.
— В фильме все можно показать!
— Эй, Гафароглы, если ты такой добрый, дай пятерку опохмелиться!
— Цыц, щенки! — прикрикнул кто–то из старших.
Гафароглы сел, закрыл лицо ладонями, словно бы отказываясь смотреть на этот мир.
* * *Алыш все свое свободное время проводил у родника.
Мальчишка старался вовсю. Однажды утром, подойдя к роднику, он увидел возле него большую груду камней, сброшенных самосвалом, обрадовался и обругал себя за то, что не сообразил раньше; с полей вокруг Гарагоюнлу постоянно собирали и вывозили камни, всегда можно было договориться с водителем. Работа пошла куда веселее; Алыш не раз мысленно благодарил незнакомого шофера, разгрузившего самосвал возле родника.
Если бы он знал, что это сделал Солтан — не поверил бы. Впрочем, и сам Солтан не поверил бы, скажи ему месяц назад, что он станет помогать сыну Османа. Тем не менее это было так.
На прошлой неделе, вернувшись из рейса затемно, он услышал во дворе непривычные уху звуки: кто–то жалобно и тоненько повизгивал. Под ноги ему выкатились три пушистых комочка, неподалеку раздалось негромкое предупреждающее рычание собаки, и Солтан все понял.
Сирота, успокаивая рычащую подругу, лизнул ее в морду и пополз на брюхе к Солтану, словно прося прощения за то, что привел за собой семью. Потрепав пса по голове, Солтан подхватил одного из щенков, прижал к лицу, вдыхая его молочный, детский запах, и тотчас двое других принялись царапать голенища его- сапог, тоже просясь на руки. Пришлось Солтану опуститься на корточки, чтобы уделить внимание всем сразу. Отталкивая друг друга, они принялись облизывать его руки, сосать пальцы.
— Ах, дурачки, дурачки, — говорил растроганно Солтан. — Ну, хватит…
Сирота полез на свое старое место — под крыльцо, за ним двинулись и щенята; их мать, все еще недоверчиво поглядывая на человека, легла у ступенек, загораживая детенышей, Солтан вынес собакам по куску мяса, поиграл несколько минут со щенятами, лег спать и неожиданно быстро заснул. Два дня прожили собаки под крыльцом, и за эти два дня Солтан сделал важное открытие: оказывается, он прежде не мог заснуть потому, что всегда лежал, крепко сжав челюсти; порой у него скрипели зубы и начинали болеть скулы. Теперь он, слушая слабое щенячье тявканье, доносившееся из–под крыльца, улыбался невольно и легко погружался в сон.
На третий день приснилось ему: подходя к дому, он услышал тоскливый вой. Выла подруга Сироты, У ее ног испуганно жались щенки. Завидев человека, сука умолкла, метнулась к нему, а затем затрусила со двора, волоча набрякшие соски по траве и непрестанно оглядываясь. Солтан пошел за ней, подхватив щенят на руки. Шел он недолго, через несколько минут собака вывела его к озеру.
На берегу, на изрытой земле, лежал Сирота. Кровавый темный след тянулся от самой воды и заканчивался таким- же пятном вокруг собаки. Сирота попытался встать, но тут же вновь упал. Передние лапы, неестественно подвернутые, не держали его. Солтан застонал: бело–розовые, раздробленные кости в запекшейся крови блеснули перед глазами.
— Гад поганый! — закричал Солтан, грозя озеру кулаком. — Ты что сделал!
Словно обезумев, он бегал по берегу, ругаясь последними словами. Если бы крокодил сейчас вылез из воды, Солтан, не раздумывая ни секунды, бросился бы на него и задушил. Но озеро молчало. Вконец обессилев, Солтан подошел вновь к Сироте. Пес умирал.
Солтан сходил домой за ружьем и лопатой; выстрел прекратил мучения Сироты. Тут же на берегу Солтан закопал его, прогнал прочь суку со щенятами и, перезарядив ружье, до глубокой ночи сидел у воды, в камышах, понапрасну поджидая аджаху…
После этого сна и привез он камни к роднику Алыша.
Однажды он пробирался с ружьем в камышах и неожиданно увидел Сенем. Она сидела на том месте, где они встретились в начале лета, и задумчиво смотрела на полыхающий в воде закат.
Солтан подошел, спросил:
— Ты что здесь делаешь?
Сенем ответила странно:
— Жду, когда бусы мои всплывут.
Она встала и так низко склонила голову, что он увидел ее затылок, а ниже, на шее — белую полоску, след от бус, который не исчез за лето.
— Я куплю тебе бусы, — сказал Солтан тихо. — Самые дорогие, самые красивые, какие есть…
— Самые дорогие, на дне озера.
— Достану!
— Мы с тобой старые люди, а говорим как молодые.
— Нет, — невесело усмехнулся Солтан. — И говорим как старые. Молодые нынче так не говорят..
Сенем обняла Солтана, прижалась головой к его груди, и он поцеловал ее седеющие волосы, не испытывая ничего, кроме жалости к себе и к ней.
С того самого дня все стало валиться у Сенем из рук. Кружилась голова, сжимало сердце, к вечеру начинался жар. Несколько раз Осман вызывал фельдшера, тот прописывал лекарства, но все оставалось по–прежнему. Наконец, фельдшер сказал, что придется, видно, везти Сенем в больницу.
Вскоре ей стало совсем худо. Словно бы покачиваясь на волнах горячего забытья, она видела, как мечется по дому Осман, как кусает в тревоге губы, Алыш, и беспокоилась не за себя — за них. В памяти ее все еще жили воспоминания о тяжелых днях, проведенных возле постели матери, все хлопоты и огорчения, связанные с ее болезнью. Подозвав мужа, Сенем сказала ему то, о чем он и сам думал, но не решался предложить.
— Вези меня в больницу… Найди машину, а я потихоньку соберусь.
Превозмогая себя она встала, принялась складывать и увязывать свои вещи в платок, а Осман кинулся за машиной. Он бежал к правлению и думал лишь о том, чтобы застать там Алекпера. Распорядиться насчет машины мог не только Алекпер, но Осману казалось, что помочь ему может один председатель; только бы застать, сообщить, чтобы не нести самому всю тяжесть свалившегося несчастья.
Еще издали он увидел, что из правления вышел Алекпер и с ним еще трое, незнакомых; все вместе они направились к машине, стоявшей поодаль. Наверное, они так бы и уехали, прежде чем Осман успел добежать, если бы их–не остановил Гафароглы, сидевший, как всегда, на лавочке возле правления. Он что–то сказал им, они весело рассмеялись, ответили, отчего старик и сам засмеялся. Теперь Осман понял, почему он не узнал тех, кто садился вместе с- председателем в машину, хотя это были люди хорошо знакомые: Касум и еще один бригадир Октай и, наконец, доярка Халида. Все они были одеты в праздничные свои наряды. Касум и Октай — в строгие темные костюмы, воротники белоснежных сорочек торжественно топорщились от галстуков. Халида красовалась в ярком шелковом платье и туфлях–лодочках.
