Имре Добози - Вторник, среда, четверг
Иожеф, все так же нахохлившись, сидит на чемодане; у Мандорской переправы продолжается перестрелка, над городом куря гея белесые испарения, словно человеческое дыхание на морозе. Галлаи прислушивается, потом, громко сплюнув, произносит:
— Вот увидите, они окружат нас. Мы ждем их с фронта, а они ударят с тыла. Дадут нам под зад коленкой. Не ахти какое удачное место эта винокурня.
Геза мрачнеет.
— Paullo maiora canamus[7]. Мне совершенно безразлично, с какой стороны придет гибель… Все-таки ужасно тяжело после шестисот сорока лет уезжать отсюда на подводах… Как квартирант, которого вышвырнули на улицу. По крайней мере он был хоть настоящим барином. Тут теперь останутся одни суррогаты, хамы в выглаженных брюках.
Дешё пожимает плечами.
— Так было всегда. Стоит черту забрать великого монарха, как на смену ему появляются короли помельче.
— Какая ерунда, — резко возражает Фешюш-Яро, — мелкие и великие… Этому пришел конец, все люди станут равными, никто не будет помыкать ими, разум — вот кто будет властелином… Да, над каждым в отдельности и над всеми вместе будет властвовать осознанная необходимость!
Галлаи осклабился.
— Ну что ж, проповедуй этим глухим червякам, чтобы жили своим умом. Умереть можно со смеху: они начнут запрягать лошадей не спереди, а сзади воза, навешают постромки по бокам, и каждый будет тянуть в свою сторону, глупец. Разум! В очкз играть и то вернее, там не только проиграть, но и выиграть можно. Но апеллировать к тому, чем обладает разве один из ста, изволь…
Геза вдруг, спохватившись, хлопает себя по лбу: мол, черт возьми, чего ж я тут торчу, бежит в дом и возвращается с сумкой. Не успели мы глазом моргнуть, как он уже мчался по парку к батрацким лачугам. Дешё порывается было что-то крикнуть ему вслед, но передумывает. Он понимает, что не вправе запретить Гезе оказать помощь кучеру.
— Это… рискованно? — беспокойно заморгав глазами, спрашивает Фешюш-Яро. — Еще кто-нибудь увяжется за ним на нашу голову.
— Конечно, рискованно, — отвечает Дешё и уходит в дом.
К тому времени, когда пришел Геза, Галлаи приготовил лечо. Собрал вокруг винокурни паприку, помидоры — правда, их прихватило морозом, но не беда, все лучше, чем всухомятку. Надо бы помыть овощи, но лейтенант вспомнил об этом лишь тогда, когда уже накрошил их в кастрюлю. Ничего, махнул он рукой, и микробы изжарятся в расплавленном жире. Видимо, Галлаи доставляло удовольствие выполнять обязанности повара и одновременно отдавать распоряжения двум помощникам: подай то, принеси это. Он ловко нарезает кружочками колбасу, тонкими ломтиками сало, неторопливо бросает их в кастрюлю с лечо и, раздувая широкие, как у жеребца, ноздри, обещает приготовить пищу богов, от которой сам святой Петр облизал бы пальчики.
— Ужасный перелом, — говорит Геза. — Если даже срастется, я не уверен, что рот будет нормально закрываться.
Он моет руки, закуривает.
— Я сказал отцу, чтобы захватил штатскую одежду, если поедет вечером сюда. Лучше будет, если все вы расстанетесь со своей формой.
Галлаи отходит от печки.
— Что там слышно?
— Не успел я наложить кучеру повязку, как пришел участковый врач.
— Он знает, что мы здесь?
— Нет. От меня, по крайней мере, ничего не узнал. Говорит, что русские стреляют уже с этой стороны Мандорской переправы.
Дешё кивает.
— Я так и предполагал. Там усилилась перестрелка.
— Да, они переправились еще ночью. Между Мандором и Биттой немцы заставили население копать противотанковые рвы, но вряд ли им удастся перекопать всю линию фронта.
— Ну а еще? — нетерпеливо спрашивает Фешюш-Яро. — Что еще нового?
Все молчат. Дешё в раздумье расхаживает взад и вперед. Шорки снимает тряпку, которую повязал вместо фартука.
— Господин старший лейтенант, еще не поздно… Пока дорога свободна, надо попытаться…
Голос его дрожит, глаза тревожно мечутся. Как-то сразу навалился на него страх от мысли, что после стольких сражений и походов теперь надвигается плен. Этого, пожалуй, даже и его командир, старший лейтенант, не продумал до конца, в любой час может случиться такое: откроется дверь и появится первый русский солдат! Нет, ждать нельзя, нужно уходить отсюда, все равно куда, лишь бы уйти, пока круг не замкнулся. На его костлявом лице выступила испарина, еще миг, и он выскочит из винокурни.
Дешё поднимает на него глаза.
— Да, Шорки, этого не избежать, придется пережить. Если уйдешь отсюда, при первой же проверке документов тебя кокнут.
— Но ведь так тоже! Господин старший лейтенант, я всегда вам…
— Если хочешь, можешь уходить. Я не держу, во всяком случае не стану приказывать, чтобы ты остался. Поступай, как знаешь, но под свою личную ответственность.
Тарба стал зеленым, как жаба.
— Я не могу оставаться…
Мне невольно вспомнилась его коллекция. Но ведь ее нет при нем, она осталась в роте. Правда, он оставил там только лоскуты, а все те ужасы, которые связаны с ними, носит в себе.
Галлаи чертыхается.
— Вы что, мать вашу так, рассудка лишились от страха? Переоденемся в штатское, никогда-де в армии не служили, кто бы ни спрашивал, мол, моя хата с краю, ничего не знаю! Но если даже дознаются, скажем, что мы дезертиры, скрываемся от своего военного трибунала, согласно Женевской конвенции это совсем другой коленкор… господин старший лейтенант, прикажи этим баранам. Ну, конечно, русские придут сюда, и вы думаете, они рыбку будут ловить в Дунае, ждать, пока каждый здесь грязь с себя смоет?
— Знать бы хоть, — думает вслух Геза, — как сказать по-русски «доктор».
— «Врач», — отвечает Дешё.
— Ну конечно, ты ведь знаешь! Я и забыл совсем. Так это же чудесно! Если мы сможем договориться с ними, все будет в порядке. Меня пугало то, что придется объясняться жестами. Это ужасно, размахивать руками и не знать, правильно тебя поняли или нет… Однажды мне пришлось врачевать глухонемую женщину, она меня до того довела, что чуть было не вышвырнул ее из операционной, хотя всегда отношусь к больным с ангельским терпением.
— Накрывайте на стол, — говорит Галлаи, — лечо сейчас поспеет.
Тарба расставляет тарелки, Шорки раскладывает вилки и ножи. Делают они все
ловко и старательно, словно надеясь найти забвение в этом пустяковом занятии, отвлечься, оттянуть время, не думать о том страшном, что надвигается на них. Когда Тарба ставит передо мной тарелку, мне кажется, что меня кто-то хватает за горло. Черт возьми, этими руками он вешал людей, и теперь я весь обед буду думать о том, как он набрасывал веревку на шею обреченных.
— А о чем же, — спрашивает Фешюш-Яро, — если не секрет, вы стали бы говорить с ними?
Он пока еще не на коне, его в любую минуту могут проучить нилашисты или кто-либо другой, но в голосе его уже чувствуется металл, да и не мудрено, ведь Мандорская переправа всего в каких-нибудь двадцати километрах отсюда. Галлаи не сдерживается и орет на него: ты, мол, не поднимай хвост, бездомный пес, не ты нас прячешь, а мы тебя, да, впрочем, мы вовсе и не хотим понравиться твоим сермяжным собратьям. А Дешё молчит, отворачивается от Фешюш-Яро и выглядывает в окно. Какие ржавые листья на орехе, такие темно-ржавые, словно на них запеклась кровь.
— Ну, хорошо, — соглашается Фешюш-Яро, не обращая внимания на Галлаи, — отрекайтесь от всего, что вы делали, мне до этого нет никакого дела, хотя уверен, что вы там не семечки лузгали. Вполне естественно, что вы расскажете по порядку обо всем, чего вы не делали: не подчинялись приказу, не являлись на призывной пункт, а под самый занавес, когда уже близилась развязка и расплата, не убивали всех подряд. Но что же вы делали? После многих «нет» каким же будет ваше «да»? Сможете ли вы сказать о том, что вы кое-что сделали и против войны, против нацистов, против всей той кровавой банды, которая ведет страну к гибели?
Все это надо было бы говорить не таким тоном, без ненужной претенциозности и придирок, с большей озабоченностью, симпатией и сердечностью. Тогда бы нас сильнее проняло. Но нельзя отрицать, что в словах его было рациональное зерно. Этот Фешюш-Яро исходит из реальной обстановки — в конце концов мы ждем прихода русских, а не англосаксов. Геза играет ножом, старательно обводит рисунок на тарелке, изображающий синюю гроздь винограда с синим стеблем, с синими листьями.
— Я не думаю, — говорит он, — что мы обязаны отчитываться перед русскими в своих поступках.
— А перед кем же?
— Прежде всего перед своей совестью. А затем перед теми венгерскими органами, которые после войны будут заниматься проверкой и по возможности объективно определят, чего мы могли избежать, чего нет.
— Хорошо, но ведь вы напали на русских! Вы чинили зверства у них или нет?
— Ну как же, — в тон ему с издевкой поддакивает Геза, — каждый раз, беря в руки. шприц или скребок, я только и думал о том, что вот сейчас расправлюсь с ним?
