Дмитрий Холендро - Лопух из Нижней слободки
— Тра-та-та!
Разыгрались, развеселились. Вася Теплухин подошел к Куцурупу, снисходительно похлопал по плечу, как победителя, и зеркальце отдал. Тогда ребята окружили корреспондента:
— Петюна щелкните!
— Петюна!
Щуплого бригадира звали, как старшего брата…
Корреспондент щелкнул Петюна, но без энтузиазма. Уж очень ему нравился Вася. Как тип. Фигура!
Потом давали зарплату…
Едва начал он приносить домой деньги, мать потребовала, чтобы всё отдавал ей. Ну, кроме необходимого. На обед — рубль в день. На сигареты шесть рублей в месяц и на кино — два, всего восемь. Уступила в конце концов до десятки, потому что Алеша засмеялся и сказал, что она забыла про автобус, а надо платить:
— Еще не возят бесплатно.
— Что верно, то верно, — сказала мать.
Сама отсчитывала. Так и шло, пока раз он недодал матери половины.
— Я на книжку кладу!
И мать не зашлась. Она не спешила заходиться.
— Покажи!
Алеша показал сберкнижку. Она полистала и попросила на всякий случай написать ей доверенность. Каждый месяц он показывал сберкнижку: как там растет цифра. Скапливать деньги — это ей показалось хорошей приметой. Заметила, правда:
— Я жизнь прожила, а книжки не имела. — И вздохнула: — Да мне на книжке и держать нечего.
И тут же вспомнилось Алеше, как он хныкал маленький:
— Степке купили велосипед, а мне нет. Почему?
— Потому что они глупые. А я деньги откладываю.
— Зачем?
— Чтоб копейку сколотить.
— Для чего?
— Она рубль бережет, дурачок!
Мать гладила его по голове горстью, никогда не распрямлявшейся до конца.
Между тем цифра на его книжке росла хоть и медленно, зато верно. Сегодня после работы Алеша снял деньги, зашел в «Культтовары» и купил баян. Продавец сказал, что хороший. Даже очень.
В минувшие месяцы тетю Варю нет-нет да спрашивали, что это она перестала на баяне играть, скучно!
Варя взмахивала рукой, отвечала, как однажды ответила Алеше:
— Старая, отыграла! Что делать!
Когда Алеша притащил новый баян, тетя Варя не ахнула, а просто села, раскинув руки. Молча. Сидела у себя на кухне, как немая, а потом заморгала веками, чаще, чаще. Алеша испугался:
— Да что вы, теть Варь! Я же обещал!
— Мало ли чего мне обещали!
— Скоро День Победы, и вы опять заиграете на баяне. В этот день везде поют и танцуют.
— Пальцы!
Она подвигала ими.
— Да ну вас!
Тетя Варя вдруг вскочила, заметалась:
— Ты переплатил, наверно? Я верну тебе пишек. Сколько?
— Обижусь, теть Варь. Я сказал: обижусь.
— Не обижайся!
— Сядьте. Подарок это. Ну!
Влажные глаза ее смотрели на него и таяли, как от солнца.
— Ах, Алеша, Алеша…
— Анка вернулась, — сказал он. — А я еще не видел ее…
— Прячется, — объяснила тетя Варя.
— Почему?
— Тебя боится. Вот и прячется.
— Что же делать?
— Пойди к ней. Сам пойди.
— Так не я убегал, — усмехнулся Алеша.
— Может, ты сам боишься ее? — спросила тетя Варя.
— Может, — признался он. — Она артисткой стала… А я кто? Каким был, таким остался. Обыкновенный парень.
Тетя Варя выпрямилась.
— Ну уж, и обыкновенный! — возмутилась она. — Да ты лучше всех, Алеша!
— Вы со мной, как с ребенком, — смутился Алеша.
— А ты и есть ребенок… Ты всегда им будешь. И оставайся. За это тебя любить будут.
— Кто?
— Анка будет любить.
Когда он вышел на улицу, из дома донесся робкий звук, вздрогнувший за оконной занавеской. Один, второй… Тетя Варя осторожно пробовала баян…
А на далекой скамейке, под фонарем, торчала спящая фигура. Вот тебе и Анка приехала, а Сергеич опять дремал там же и так же.
— Дядя Сережа, как Анка? — спросил Алеша, остановившись.
Сергеич, не шевелясь, разомкнул дрожащие веки, безучастными глазами, в глубоких сургучных жилках, уставился на Алешу, просипел:
— Анка как Анка.
Да что же это с ним?
— Голу-уба моя! — донеслось врастяжку из-за ворот. — Голуба, заинька!
Открыв калитку, Анна Матвеевна увидела Алешу, но ничего не сказала. И Алеша зашагал прочь, ускоряя шаг.
10
Мать была в церкви, и он перекусил и быстрей ушел из дома, чтобы мать не успела заглянуть в сберкнижку, если вдруг вернется. Предстоял разговор, хотя он не боялся его. Он уже большой в конце концов… Немного оставшихся денег засунул под скатерть на углу стола…
А теперь — к Анке.
И едва решился, как понял: нет, не сможет…
Он сошел с ума, когда она уехала… Он забыл про экзамены в институт и даже не пожалел об этом, сотворил свой агрегат из дисковой пилы и мотороллера, получил тумаков от мосластых пильщиков из Верхней слободки, да что там тумаков, проще сказать — по морде, залез на второй этаж по трубе и попал в милицию, а все из-за денег, тугриков, или башлей, как называла их сейчас молодежь, которые он раздобывал, чтобы поехать за ней, за Анкой, разыскать, неизвестно где. Ладно… Об этом он ей никогда не расскажет…
Но сейчас-то она рядом, а он не идет. А почему он должен первым явиться к ней, как будто ничего и не было — ни ее отъезда, ни этого года? Могла бы сама дать знать о себе, даже если приехала на два дня! Так он уговаривал себя… Пока не понял, что изо всех сил рвался к ней, неизвестно куда, потому что ей было плохо, в чем он не сомневался, а теперь ей хорошо, теперь…
А может, она уже уехала?
Он взял с собой транзисторный приемник, пластмассовую коробочку, полную голосов, музыки и хрипов, чтобы не так одиноко было. Сиди на горке, на свежей травке под березой, возле пня, смотри на воду и слушай… Сквозь музыку и хрип он и услышал:
— Здравствуй, Алеша!
Сначала он не поверил, вроде это представилось ему, и выключил приемник.
Она стояла в своей малиновой кепочке на темных волосах. Он сразу узнал эту кепочку, рдеющую в слабых остатках быстро таявшего дневного света. Закурил и при вспышке спички увидел, что глаза у Анки — еще недавно чистые синие огни — густо накрашены и от этого стали больше, чем раньше, будто выросли, а улыбающиеся губы тоже выкрашены. Губы выгнулись, как на рекламной картинке, и влажно поблескивали. Вот какой броской стала Анка — что-то новое, цирковое… Как с картинки, правда. Если снять все это незаметным прикосновением, увидят, какая она особенная, не похожая на искусственных красавиц. Но он-то и так знает это…
Тонкий нос заострился: похудела.
— Прямо телепатия, — сказал он, с трудом набрав в себя немного воздуха.
— Почему это? — спросила Анка, опускаясь на свой пенек.
— Я думал о тебе. Только что. Встань!
Он накрыл пенек носовым платком, и она снова присела.
— Спасибо.
И спросила наигранным, незнакомым голосом, в котором слышалась фальшь, он не напоминал прежнего ее голоса, порывистого, взахлест:
— Только что, в эти вот минуты и думал? А в другие? Не вспоминал?
Алеша впился в нее глазами.
— Приехала?
Анка отвела свои накрашенные глаза, долго глядела на реку.
— А тут все по-старому… Те же коряги в воде…
— У нас пока ничего не меняется, — сказал Алеша, — как в Англии.
И опять полез в карман за сигаретами.
— Дай и мне.
— Куришь? — Он поднес Анке горящую спичку…
Казалось, встретятся, закричат наперебой, радуясь и негодуя. А вот сидят, и разговор не клеится. Алеша впервые почувствовал, как словам неожиданно трудно стало пробиваться.
Анка курила. По-настоящему. Посмотрела на Алешу, засмеялась.
— Слушай, что это ты вдруг стал строителем?
— Не нравится?
— Просто удивлена. Столько учиться, чтобы стать рабочим?
Алеша возразил ей мрачно:
— И рабочий должен быть образованным.
— Я сама читаю газеты… Не говори так. Не для этого ж ты учился!
Алеша носком ботинка растер в траве сигарету. Пальцы дрожали. Ему хотелось успокоиться. Усмехаться надо, усмехаться! Побольше усмешливости.
— По рассуждению моей матери, теперь учиться вовсе не надо. Все покажут и объяснят. По телевизору. Хоть космос! Хоть «Сагу о Форсайтах»! Пожалуйста!
— Ну что ж, — засмеялась и Анка. — Может, она права.
Да-а… Не получается разговора, подумал он, хоть умри. Вот сейчас возьмет и скажет об этом Анке. Скажет, у него дикое ощущение, будто они разучились разговаривать друг с другом Почему?
— Алеша, о чем мы? — спросила Анка.
Она всегда опережала его.
Ответить, о чем он думал сейчас? Но, оказывается, он не хотел по ее воле и команде развязывать язык, освобождаться от этой внезапной скованности. Предельно ясно он почувствовал вдруг желание и необходимость все держать в своих руках.
