Петр Замойский - Повести
«Житье! Никакой им нужды. Свой сад, хлеба вдоволь, одежда, ешь что хочу, учись сколько влезет. Выучишься, станешь попом. А у попа работа легкая. В неделю раз отслужил, и деньги тебе, и хлеб. Земля у них самая хорошая, дом, скотина, сараи, два амбара, пять лошадей, работники… Что бы мне родиться в такой семье! — думаю я, — а то бы в семье фершала или управляющего. Нет, родился вот в нашей, да еще от вялого, нелюдимого отца. И прозвище ему: «Нужда».
— Петька! — слышу Ванькин голос. — Иди сюда.
Они выкопали яму, вода в нее стекает с разных сторон. Данилка наловил головастиков, смотрит на них, смеется.
— Что?
Ванька смотрит в сторону дяди Федора и воровато спрашивает:
— Курить будешь?
— Курить?! Сроду не курил.
— А хочешь, сразу научу? У меня и табак, и бумага есть.
— Где взял?
Ванька подмигнул.
— Я что хоть достану. Будешь?
— Н–не знаю.
— Ну, дело твое.
— А Данилка? — спросил я. — Ты бы его сперва научил.
— Эка, встрянулся! Он давно умеет. Он и в себя втягивает и в обе ноздри пускает. Я как хочешь научу. Дым из глаз и ушей пойдет, если рот зажать.
Мне страшно и завидно. Сколько в Ваньке удали, смелости! Сколько он знает того, чего я не знаю.
— Свернуть?
Тихо, чувствуя, как бьется сердце, говорю:
— Сверни.
Втроем уселись за плотиной, чтобы нас не видел старик. Ванька шепотом начал говорить, как научиться так курить, чтобы сразу в башку ударило. Вынул полосьмушки табаку, лист бумаги, ловко сложенный, и начал свертывать цыгарку. Данилка уже свернул себе и набил табаком. Я взял цыгарку, как карандаш. Ванька сделал себе, чиркнул спичку, закурил. Когда поднес мне спичку, она погасла.
— Э, как ты держишь! — выкрикнул он. — Держи между указательным и средним. А затянешься, отведи руку вот так… Эх, неуч! Книжки читаешь, а курить не умеешь. Вот как, гляди!
Он втянул в себя дым, с натугой сдерживая кашель, покраснел, но не сдался. Дым пустил в обе ноздри.
— Прикуривай! — протянул он мне цыгарку.
Я ткнул своей цыгаркой в его, потянул в себя, но ничего у меня не получилось.
— Видать, в родню ты пошел, — совсем рассердился Ванька. — Все у вас нюхают, и ты будешь нюхать. И тоже таким вырастешь, как отец.
Тут уж рассердился я. Как хочешь меня ругай, кем хочешь обзови, только нр говори, что я буду в отца. В драку полезу, на нож брошусь, черт знает, что сделаю, при одном только напоминании, что я похож на отца.
— Зажигай! — крикнул я ему. — Давай, сам закурю…
Ванька торопливо зажег спичку. Я потянул изо всей силы. Дым вылетел изо рта со страшным кашлем. Из глаз брызнули слезы.
— Э–эх! — обрадовался Ванька. — Сразу видать, некурящий.
Но я отер слезы и начал тихонько втягивать дым.
— Глотай, глотай! — крикнул Ванька. — Так сроду не научишься.
— Дай срок… — еле выговорил я.
Данилка не принимал участия в моем обучении. Он покуривал и зорко поглядывал в сторону коров. Вот он бросил цыгарку, придавил ногой.
— Сам идет!
Побросали и мы. С берега спускался старик, опираясь на дубинку. Шел он задумчиво. Возле плотины остановился, начал ее разглядывать. Мы пошли ему навстречу и тоже начали смотреть на земляной вал, размытый водой. У меня кружилась голова, в горле пересохло.
— Что тут балуете? — спросил старик.
— Головастиков — ужасть! — быстро ответил Ванька. — В каждой копыте счету нет.
— Плотину надо чинить, — сказал старик. — Воду не удержит.
— Чинить пора, — поддержал Ванька. — А то без воды будем.
— Нынче скажу старосте.
Мы пошли по берегу пруда. Пруд треугольный. Из боковых ложбин в него стекала вода.
Пока ходили, коровы начали вставать. Потягивались, фыркали, лениво облизывались. Скоро поднялось все стадо, и мы, став на свои места, тихо тронулись.
Кончился день. Весело гнать стадо домой. Нас ждет ужин, после ужина к учителю, потом на улицу…
За ужином узнали, будто барыня прогнала наших уполномоченных, а землю в самом деле решила сдать кокшайским из третьей доли.
Мужики решили чинить плотину. Привезли кольев, хворосту, накопали в овраге камней.
Когда мы прогнали стадо на стойло, работа уже кипела вовсю. День выдался теплый, солнечный. На степи цвели лютики и аринкины глазки. Запахло медуницей, душицей. К мужикам, прихрамывая, подошел Иван Беспятый. Он — длинноволосый, глаза серые, кадык с яйцо. Когда говорит, кадык закатывается под самый подбородок, а как только замолчит, кадык, словно гирька, становится на свое место.
— Привыкаешь? — спросил он меня.
— Ничего не сделаешь, — ответил я.
— Вот отвоюем барскую землю, всех наделим, — проговорил Иван.
— Стражники, слышь, приехали в имение, — заметил ему дядя Федор.
— В народ не осмелятся стрелять.
— Кто их знает!
— Такого приказу нет. Сам я был на войне… Воевал, а за что?
Внезапно лицо его покрылось испариной, глаза округлились, кадык закатился под подбородок, и он свирепо крикнул:
— Придут солдаты из Маньчжурии, они им тогда…
— Что ты все кричишь, Иван! — упрекнул его дядя Федор. — Коров распугаешь.
— Не коров, а вон кого пугать надо.
— Кого?
Иван гневно уставился на старика, потом весело рассмеялся и спросил:
— Сторговался, что ль, продать свою душу черту?
— В полсотне все дело, — так же весело ответил дядя Федор.
— Во–от. С крупными помещиками драки затеваем, а мелкие сами, как опенки, растут.
— Опенки на гнилых пеньках бывают.
— Так и есть. Ну, придут из Маньчжурии, раскорчуют все, — утешил Иван.
— Ждать долго. Сеять пора. Чужие вон засеют.
— А колья?
— Что колья! На них надежды, как на шапки. Тоже грозились япошку шапками закидать, а, глядь, он и всыпал.
— Стены‑то хороши были, да столбы гнилые, — заученно ответил Иван. — Нетто мы уступили бы Ляоян, если б не Куропаткин? Японцы бежать к вечеру собрались, а наши с утра удирать начали.
— Вот зато вам и земли не дадут. Хотели отнять Маньчжурию, глядь, Порт–Артур сдали.
— Зато теперь ученые стали. Башка варить начала. Небось не зря забастовки в городах. Нам тоже надо так. А мы: я — за твою спину, ты — за мою.
Иван кричал, ругался. Кто поддакивал ему, кто молчал, боязливо косясь на соседа.
— Куда погнало царя воевать‑то! — крикнул сапожник Яков, сосед дяди Федора. — Там и солнце‑то, слышь, не заходит. Покрутится на одном месте и опять дует в обрат по небу. Кругом все моря да моря — куда ни плюнь. Зачем нам моря? Земля нам нужна.
— Земля и там есть, — ответил Иван, — только она ни к чему. Своей у нас много.
— Сбоя у господ, — раздался чей‑то голос.
— Пора лишить их. Как пахать они не умеют, отрезать им на едока по пять десятин, и хватит.
— Земля божья, — подошел Василий Госпомил, — он ей владыка.
— Иди ты с владыкой к Матане под сарафан! — огрызнулся на него Иван.
— За такие слова батюшке на исповеди целковый отдашь, и то не возьмет. А господь сказал: не пожелай земли ближнего твоего, ни вола его, ни осла его, ни всякого…
— Как ты, дурака его! — подхватил Иван.
Василий всплеснул руками и пошел к плотине.
Мне надоели эти разговоры о земле. Говорят, грозят, ругают кого‑то, а сами боятся.
Уже вбили ряд кольев, плели плетень, сваливали землю, мешая ее с мелким камнем, глиной.
Ловко орудуя топором, колья тесал Кузьма, Настин отец. Лезвие топора блистало на солнце, как зеркало.
Он в пиджаке, сапоги на нем крепкие, картуз сдвинут на затылок. Лицо его очень схоже с Настиным, особенно глаза. Он моложе моего отца лет на десять. Настя — старшая дочь. У них пятистенная изба, лошадь с жеребенком, корова, крепкий двор, амбар, мазанка, погреб. А у нас и топора‑то в хозяйстве нет!
Мне хотелось поговорить с ним. Преодолевая робость, подошел.
— Бог помочь! — осекшимся голосом сказал я.
— Спасибо, — улыбнулся он.
— Небось хватит! — кивнул я на заготовленные колья.
— Пригодятся, — отбросил он заостренный кол в кучу. — Как дела идут?
— Дела нетрудные.
— Училище бросил?
Я покраснел от обиды.
— Нет, не бросил, дядя Кузьма. Я не совсем пропащий. Это нужда вот заставила. Я только одно лето попасу.
— И нужду прогонишь?
— Прогнать — не прогоню, а как‑нибудь…
— Нужда — она не свой брат. Пора бы вот дождям выпасть, а их нет. Из города слухи от ученых, будто недород опять будет.
— Из города много разных слухов, дядя Кузьма.
— Каких?
— Всяких. Разь не слышал?
— А ты что знаешь? — строго посмотрел он на меня.
— Забастовки в городах идут, с флагами ходят, вот что я знаю, — выпалил я, и сердце у меня замерло.
Дядя Кузьма оглянулся.
