Петр Замойский - Повести
Вся прыть сразу с нее слетела. Глаза стали сонные, она нехотя повернула обратно.
— Я тебе дам бегать! Я тебя отучу! — и еще несколько раз хлестнул ее кнутом.
Ленивой рысцой побежала она в стадо.
Трава на степи была невысокая. Только пырей рос густыми кучами. Постояв и отдохнув, коровы стали щипать молодую траву.
Мы рады, что мужикам удалось заарендовать степь. Я иду стороной вдоль яровых, стадо движется тихо. Дядя Федор с Полканом впереди. Меня клонит ко сну. Так и хочется прилечь в борозду или в дорожную колею. Хоть бы на миг… ну, просто полежать. Нет, знаю, что сразу засну. Опираюсь подбородком на дубинку, широко открываю глаза, считаю вслух до сотни, но глаза помимо воли смыкаются. Чуть не падая, кричу:
— Куд–да?
Начинает пригревать солнце. В небе поют сразу несколько жаворонков. Я ищу их и не могу найти. Поют монотонно, как сверчки. Чувство тоски и одиночества вновь охватывает меня. Будто заброшен я куда‑то далеко от родных, от товарищей.
В сумке у меня несколько книжек. Там же заданные учителем уроки.
Только один урок не удается делать — правописание. Писать негде. Но учитель не настаивает.
Уроки по чтению учу, задачи решаю, когда коровы лежат. Но к экзамену я обещал выучить стихотворение Пушкина. И у меня, кроме учебников, тетрадей, вместе с хлебом лежит в сумке книга стихов. Многие из них я знаю, мы их учили в школе, но мне неинтересно их читать на экзамене. Я отыскал такое, которое никто из учеников не знал. Я уже твердил его. Выкрикивал, когда гнал стадо по прогону, орал во весь голос, когда стадо ревело. Будь, что будет, а экзамен я сдам.
Вот и сейчас я вынул стихи Пушкина и начал читать нараспев. Двухгодовалая телка, первый год пущенная в коровье стадо, перестала есть, подняла на меня морду. Она посмотрела так удивленно, что я расхохотался. Тогда она совсем осмелела. Лизнув бок, подошла ко мне, шага за два остановилась и стала слушать, крутя головой с небольшими прямыми рогами. Потянувшись, высунула шершавый язык с явным намерением лизнуть страницу.
— Эй, пошла‑ка ты!
Я спрятал книгу.
На овес лукаво уставились две коровы.
— Что, хочется овсеца? Ну‑ка, отсюда!
Коровы посмотрели на меня, тяжело вздохнули и ушли. Только бык Агай, эта громадина, косо повел в мою сторону кровавым глазом, сердито фыркнул и подошел к корове. Что‑то тихо ей промычал, она в ответ закачала головой и тревожно принялась хлестать себя хвостом.
Три раза подряд хлопнул старик. Это — условный сигнал. Я оглянулся. Старик махал дубинкой. Значит, вора завернуть стадо на водопой. Теперь мне идти не сзади, а передом. И те коровы, что шли сзади, тоже очутились впереди. Попадья, которая оказалась позади всех, что ей непривычно, быстро нырнула в стадо. Вот она уже пошла серединой, расталкивая коров, а вот уже и выбралась вперед. Следом за ней, не отставая, семенила Бурлачиха. Я посмотрел на нее, погрозил плетью. Баловница отвернулась, сделала вид, будто ничего особенного и не произошло.
Стадо выровнялось, коровы заняли свои привычные, — как они ходили из года в год, — места, и мы с этой рогатой армией тихо спускаемся к ложбине. Я чувствую себя полководцем, не меньше Суворова. Стараюсь сдерживать напор, приучаю к грозному своему окрику. Дело не в дело — хлопаю плетью, свищу. Книга Пушкина у меня за пазухой пиджака, а пиджак туго подвязан веревкой. Стихотворение, наполовину заученное, звучит в ушах.
С возвышенности далеко видны поля. Много земли. Вон грань. Она отделяет барскую землю от нашей. Она отрезала от села луга, лес, родники и самую хорошую землю. Узким клином сходится барская земля со второй барской гранью. Вторая захватывает эту степь, лес и опять землю, но уже отрезанную не от нас, а от соседнего села.
Кое‑кто еще сеет. Только на барской земле никого. Уполномоченные все еще не приехали из города. Опять три раза хлопает дядя Федор. Он машет, чтобы я не сдерживал коров. Отхожу в сторонку, коровы, почуяв волю, рысью бегут к воде.
Вода чистая, холодноватая. Напившись, стадо полегло. Мы расположились на старом пастушьем месте, где еще с прошлого года остался пепел и обгорелые сошки.
У нас свежий хлеб, по яйцу и несколько вареных картофелин. Закусив, принимаемся собирать чуть подсохший прошлогодний помет, рвать сухую траву, стебли татарника. И вот уже на старом пепелище появляется синий веселый дымок.
Запах стойла. Жвачка. Тихое мычание. Вздохи. Откуда‑то с пару доносится блеяние овец. Их в степь еще не пускают.
Жаворонки неумолчно заливаются в выси. Умолкают тогда лишь, когда над степью появляется зоркий коршун. Быстрые стрижи то взовьются и застынут на одном месте, то вдруг молнией хватят к земле, и снова взлетят, и снова замрут.
В далеком лесу кричат грачи. Там на березах уйма гнезд. Мы с Ванькой уговорились как‑нибудь сходить туда. Грачиные яйца очень хороши, если их испечь в горячей золе.
— Что им скажет барыня, не знаю, — проговорил наш старик.
— А тебе не все равно? — сказал я.
— Как это все равно?
— А так. Земля тебе вроде ни к чему. Ты стадо пасешь.
Он усмехнулся.
— О людях я, не о себе. А свою душу я навечно продам.
— Зачем?
— Продам и пропью.
— Без земли останешься?
— Отведут три аршина под могилу, хватит.
Он пристально посмотрел на меня.
— Вот тебе душа нужна бы. А я хрип свой гнул. И на себя и на чужих людей.
— Почему у нас мало земли? — спросил я.
Он поглядел на поля, широко повел рукой:
— Сколько хошь.
— А на наши доли? Вот па Ваньку, на Данилку? Где нам‑то взять землю?
— Земля у господ, — вздохнул старик, — наградил их царь, а мужиков обезземелил.
— А нельзя назад ее отбить? — спросил я прямо.
Старик как‑то по–иному глянул на меня и сердито закричал:
— Отбить, отбить! Как же ее отбить, коль закону нет! Земля царем дарована, с грамотой, с печатями.
— Украсть грамоту! — срывающимся голосом крикнул я.
— «Украсть»! Как же украсть, коль она под семью замками в чугунном шкапу. В нем полтораста пудов.
Но я не отставал.
— За какие храбрости барыня получила от царя землю? Дать ей пятнадцать десятин на душу, и прокормится.
Дядя Федор замахал на меня руками:
— Молод спрашивать об этом. В арестански роты с тобой угодишь…
Я не стал больше сердить старика и отправился к пруду. Возле плотины сидели Ванька с Данилкой. Они таинственно о чем‑то шептались. Покосившись на меня, смолкли. Я догадался, что они шептались о том, как бы украсть у кого‑нибудь ременные чересседельники, разрезать на полоски и сплесть себе лапти.
Я прошел мимо. Вот кустик ивняка, вот старая осока, рядом широколистая, ядовитая чемерика. Прыгали лягушки, в выбоинах от копыт плавали совсем маленькие головастики. Иду дальше. В начале оврага, недалеко от обрыва, — небольшой родник. Отсюда начиналась речушка. Овраг, уходя вдаль, становился крутым. Из берегов торчали бурые камни. В роднике ключ на середине. Вода выбивалась, как из маленького вулкана, шевеля песок. Тихо журча, она текла по дну оврага. Я сел на камень. Смотрю в воду. Какие причудливые в воде камешки. Синие, оранжевые, с черной опояской, темнозеленые, полосатые, круглые, кремневые, отливающие сталью. А вода все течет и течет. В какие деревни и села течет она? Что там за люди, о чем думают, что делают? В какую большую реку впадает эта вода, в какое море?
Припоминается прочитанное в книгах, рассказанное учителем. Он хорошо, заманчиво говорил нам о городах, о разных людях, населяющих земной шар, о войнах и о том, где какие цари, и кто как верует, и у кого какой цвет кожи. Глядя на этот ручеек, представляю его небольшой тропинкой в обширный мир. Мир этот велик. Он там, за дальними горами, за лесами, он там, где голубые, туманные горизонты. Всюду люди. Они пашут, сеют, ребята играют, а школьники готовятся к экзаменам… Готовлюсь и я. Уже выучил стихотворение Пушкина. Прочитаю его, и мне что‑нибудь дадут. Может быть, книжку, а может, денег. Тогда куплю себе штаны. Если хватит, то и рубашку…
Опять неотвязные, мучительные мысли о себе, о том, зачем нас в семье так много. Тетка Дуня, сестра матери, бездетная и не любящая ребятишек, как‑то прямо при нас упрекнула мать:
— Эх, все плодишь и плодишь! Куда тебе их, нищих?
Мать заплакала, ничего сестре не ответила. Мне было жаль мать.
В ушах звенит где‑то прочитанный мною стих:
Наше поколенье юности не знает,
Юность стала сказкой миновавших лет.
Рано в наши годы дума отравляет
Первых сил размах и первых чувств расцвет.
Вспомнил. Эту книжку дал мне Вася, сын попа. Он учится в городе, летом приезжает, катается на велосипеде, зимой же на каникулах катается на лыжах, ходит с псаломщиком охотиться на зайцев.
