Иван Давидков - Прощай, Акрополь!
Какое странное ощущение — встать перед воспоминанием, как перед зеркалом, и понять, что на тебя безмолвно уставился твой двойник (копия из выцветшей глины) и пытается угадать, кто ты. А ты тоже не можешь отвести от него глаз. Он расстегивает свою курточку, вынимает из кармана вечное перо и садится за уроки. Роняя на страницы тетрадки фиолетовые кляксы, постукивая под столом ботинками, он исподтишка поглядывает на тебя…
Только ли чувство умиления приводит путника в отчий дом — к фырканью лошади, кукареканью петухов, к страничкам школьных тетрадок? Едва ли… Должно быть, в человеке с годами растет желание прикоснуться к чистоте того уже призрачного мира, с которого время успело стереть грубость и горе, смягчив его контуры и краски. Очищенный соприкосновением с ним, человек открывает, что укус пчелы (она лежит сейчас у его ног мертвая, похожая на каплю стекла) вызывает в его памяти не боль, а вихрь яблоневого цвета (лепестки такие легкие, бесплотные, что кажется, будто они колышатся не от ветра, а от человеческого дыхания).
* * *Мартин любил бродить один по улицам незнакомых городов, просто толкаться среди прохожих, глазеть на витрины книжных магазинов или велосипедных мастерских, покупать мороженое у лоточника, протянув ему на ладони горсть монет — пусть возьмет, сколько нужно… После этих бесцельных прогулок он возвращался в гостиницу воодушевленный, хотя ноги у него гудели.
Города, совсем как люди, сначала строгие, сдержанные в глазах приезжего, постепенно раскрывали ему свои истинные черты. Одни города казались Мартину веселыми, даяш легкомысленными, другие усталыми, и он различал приглушенные сумерками голоса их улиц, которые переговаривались друг с дружкой о чем–то обыкновенном, будничном — о том же, о чем говорят рабочие автобусного парка или фабрики пластмассовых игрушек, когда ждут на остановке трамвая…
Пробыв какое–то время в незнакомом городе, Мартин привыкал к его звукам, шуму и голосам, к расплавленным зноем навесам над лотками, к жестикуляции торговцев, у которые выбегали поздороваться с ним, едва завидев на тротуаре его тень, будто он не случайный прохожий, а их старый знакомый. Он свыкался даже со скрипеньем кровати в гостиничном номере. В этом скрипе было что–то напоминавшее о доме. Ему казалось, если он, войдя в соседнюю лавочку, обнаружит, что забыл кошелек, хозяин любезно предложит взять все, за чем он пришел, а деньги согласится подождать хоть до завтра (как когда–то, много лет назад, в его родном городе делал бакалейщик, к которому родители посылали Мартина за маслинами или пакетиком синьки).
Чужие города становились близкими, откровенными. Прежняя надменность исчезала с их лица. Приезжий замечал стоптанные туфли у балконной двери, сохнущее белье на заднем дворе, гору грязной посуды на кухне… Именно в эти минуты проникался Мартин теплым чувством к городам, а вовсе не тогда, когда автобус подъезжал к вокзалу или аэропорту, и в окно были видны только силуэты зданий — белые, словно высеченные из огромных известковых глыб, а на крышах дрожал студенистый свет неоновых реклам.
Чаще всего останавливался Мартин возле магазинчиков, где торговали велосипедами. Там обычно бывало безлюдно, потому что в век бешеных скоростей мало кто интересуется этим древним товаром. Между тем в годы юности велосипед был самой заветной мечтой Мартина. Рубашка, вздуваемая на спине свистящим ветром, педали, скрипящие под подошвами сандалий, звонок, звуки которого отдаются в стеклах окон, слезящиеся от скорости глаза, в которых, как в калейдоскопе, смешиваются улицы, облака, дома, — что еще нужно мальчишке для счастья?
Такой велосипед Мартин должен был купить сыну… Его погрузят на крышу автобуса, привяжут рядом с чемоданами, и все то время, что они будут ехать до границы и от нее, потоки воздуха будут приводить в движение велосипедные колеса, а Мартин, прислушиваясь к жужжанию спиц, будет думать о том, что над его головой мчится сейчас первый ездок на этом велосипеде — ветер…
Мальчик получит долгожданный подарок. Он будет гонять на велосипеде по бульварам, оставляя на влажном песке тоненький след, и будет думать о Мартине. Потом — через месяц–два или через год — насытится этой забавой и повесит в подвале на гвоздь железную раму, у которой краску уже проест ржавчина. Сломанная педаль будет валяться в углу, среди кусков угля. Паук затянет спицы паутиной… И мальчик будет вспоминать испытанную им радость, только когда его пошлют в подвал за овощами или бутылью вина, и, уходя, он нечаянно заденет велосипед плечом.
Мартин знал, что все будет именно так. И все же ему хотелось верить, что радость мальчика будет долговечной, что этот велосипед, купленный в одном из афинских магазинчиков, навсегда подарит отцу любовь и доверчивую улыбку сына. Никелированные педали, приведенные в движение тонкими, как у жеребенка, мальчишескими ногами, помогут преодолеть немое пространство, разделяющее отца и сына, тот короткий или бесконечно длинный путь, не посыпанный влажным песочком, а схваченный серым застывшим цементом отчужденности, на котором ухабы, трещины и засохшие комья земли — острые, как чугунные отливки, могут продырявить камеры беззащитного детского велосипеда.
Мартин мечтал, чтобы мальчик преодолел этот путь легко и весело, чтобы он пересек эту ничейную территорию, чувствуя, как гулко стучит кровь в висках.
Златина иногда как бы между прочим говорила, что сын, выросший без него, до конца дней останется Мартину чужим. Воспитанный другими людьми, он усвоил их привычки, под их влиянием в его душе скопилась ненависть к отцу.
— Эту ненависть, — уверяла Златина, — не сможет скрыть даже его улыбка, когда он придет у тебя просить денег на каникулы или на новый костюм перед началом учебного года. Глина, милый, засохла, другие придали ей форму, и если ты вздумаешь что–то подправить, то разобьешь все на куски…
Мартина удивляло, что Златина, такой мягкий, деликатный человек, все настойчивее возвращалась к этой теме. В ее голосе он улавливал раздражение, даже нотки какой–то неприязни к ребенку, которого она ни разу в своей жизни не видела. Он пытался понять причину такого ее отношения к его сыну. Видимо, проснувшаяся в сердце Мартина нежность к ребенку вызывала у нее ревнивое чувство. Но разве эта нежность чем–то грозит ей? Разве любовь к сыну может уменьшить его любовь к ней?
Мартин удивлялся настойчивости, с какой Златина убеждала его, что сближение с сыном не принесет ему Ничего, кроме разочарования.
У нее на работе, рассказывала она, был один сотрудник, звукорежиссер. Похожая история: разошелся с женой, когда ребенку был год. Оставил квартиру жене и сыну, самому пришлось снять комнату на чердаке в доме рядом с вокзалом. Человек он был скуповатый, нелюдимый. Обедал и ужинал в ближайшем кафе, всегда за одним и тем же столиком. К нему редко кто–нибудь подсаживался, потому что он и внешне был не слишком приятный — рыжий, веснушчатый, и характер не ахти, — то целыми часами молчит, будто обдумывает мировые проблемы, то вставляет язвительные замечания в чужой разговор. Зарабатывал он прилично — и на радио, и в кино, где занимался музыкальным оформлением картин, но жил, одевался чрезвычайно скромно. Экономил, откладывал.
Прошлой зимой, когда выпал большой снег, он четыре дня подряд не показывался в кафе. Исчезновение постоянного посетителя, который приходил так аккуратно, что официанты могли сверять по нему часы, осталось бы, может, и незамеченным, если бы один из них, знавший, что у звукорежиссера больное сердце, не решил перед работой заглянуть к нему. Все–таки одинокий человек, может, заболел и надо чем помочь… Долго звонил — тишина. Дверь заперта, ключ в замочной скважине с той стороны. Вышли соседи, объяснили, что уже несколько дней из его комнаты не слышно ни звука. Выломали замок и нашли его мертвым: лежит на полу, голова под матрацем — будто ищет что–то…
— Потом, говорят, в ящике стола, — заключила свой рассказ Златина, — нашли сберкнижку. Если я скажу, сколько на ней было денег, ты не поверишь… Всю жизнь жался, экономил, а сын даже не пришел на похороны. Теперь бывшая жена транжирит его денежки — сын еще несовершеннолетний, — живет в свое удовольствие… Веселая, как видишь, история!
Намек был более чем прозрачен.
Мартин любил Златину так же нежно и искренне, как в дни первых встреч, но она смущала его своей почти неприкрытой холодностью. Ему хотелось оправдать ее тем, что она изнервничалась в последнее время, хотелось увидеть в ее упреках признак любви — желание полностью завладеть любимым, каждой. его минутой, всеми помыслами. И еще одно, он считал, служит ей оправданием: она никогда не была матерью. Никогда не будил ее по ночам плач ребенка, никогда не видела она детских ножек, которыми человек впервые ступает на землю, ощущая чувство надежности и вместе с тем беззащитности перед ее необъятностью.
