Грация Деледда - Мать
Фигура Пауло, бледного и вытянувшегося, словно труп, чудилась ей в проклятом зеркале, мерещилась в сутане, висевшей на стене, виделась бездыханно распростертой на постели.
И тяжесть легла у нее на сердце, словно и внутри у нее что-то окаменело и мешало свободно дышать.
Меняя наволочку на подушке, снимая ту, что пропиталась потом ее Пауло, когда он в страхе метался ночью на постели, она впервые в жизни задумалась: «Но почему священники не могут жениться?»
И еще подумала, что Аньезе богата, что у нее большой дом, и сады, и угодья.
Ей сразу же показалось, будто она совершает ужасный грех, думая об этом. Она оставила наволочку и вернулась в свою комнату.
Идти и идти. Она шла с самого рассвета и все еще была в самом начале пути. Выходит, сколько ни идешь, возвращаешься все туда же. Она опять спустилась вниз и села у камина, рядом с Антиоко, который решил не трогаться с места и ждать, пусть даже целый день, лишь бы увидеть своего наставника и помириться с ним.
Сидя недвижно, подогнув колени и обхватив их руками, он сказал не без легкого упрека:
— Вам надо было принести ему кофе в церковь, как вы делаете, когда он исповедует женщин. А то ведь он голодный ходит!
— Кто знал, что его срочно вызовут. Наверное, старик умирает.
— Нет, не думаю. Это внуки хотят его смерти, потому что у него есть деньги. Я знаю старика, видел его однажды, когда поднимался с отцом на плоскогорье. Он сидел на солнцепеке посреди камней, с ним были собака и ручной орел, а вокруг — много убитых зверей. Бог такое не велит делать.
— А что же он велит?
— Бог велит жить вместе с людьми, обрабатывать землю, не прятать деньги, а отдавать их бедным.
Он говорил, словно маленький взрослый человек, маленький пономарь, и мать священника растрогалась.
К тому же Антиоко говорил так хорошо и разумно благодаря урокам ее Пауло. Это ее Пауло учил всех добру, мудрости, осмотрительности. Когда хотел, он мог склонить на свою сторону даже стариков, которые закоснели в своих заблуждениях, даже несмышленых детей.
Она вздохнула и, наклонившись, подвинула кофейник к углям.
— Ты говоришь, как маленький святой, дорогой Антиоко. Посмотрим, таким ли ты останешься, когда вырастешь. Отдашь ли свои деньги бедным.
— Да, я все отдам бедным. У меня будет много денег, потому что моя мать хорошо зарабатывает в своей остерии, и отец, лесной сторож, тоже. Все, что у меня будет, я отдам бедным. Богу так угодно, и он сам заботится о нас. И Библия говорит: птицы небесные не сеют, не жнут, и все же бог посылает им пищу. И лилия в долине одета в белоснежные наряды, почище короля.
— Да, Антиоко, все это хорошо, пока ты живешь один. А когда пойдут дети?
— Все равно. К тому же у меня не будет детей. Священники не должны иметь их.
Она обернулась и взглянула на него. На фоне открытой во двор двери ей виден был его силуэт — профиль чистый, четкий, словно отлитый из бронзы, длинные ресницы, большие глаза. И ей почему-то захотелось плакать.
— А ты уверен, что станешь священником?
— Если богу будет угодно, стану.
— Священники не могут жениться. А вдруг ты захочешь жениться?
— Я не хочу жениться, потому что богу это неугодно.
— Богу? Это папе неугодно, — сказала мать с некоторой досадой.
— Папа — наместник бога на земле.
— Но в былые времена священнослужители имели жену и детей, как и сейчас служители других религий.
— Это другое дело, — с горячностью ответил мальчик. — Мы не должны иметь семью.
— Прежние священники… — продолжала мать.
Но пономарь был образованным человеком.
— Прежние священники — понятно. Но потом они сами же собрались, все обсудили и вынесли такое решение. И те, у кого не было семьи, самые молодые, больше всего настаивали на этом. Так должно быть.
— Самые молодые! — повторила как бы про себя мать. — Но ведь это потому, что они еще многого не понимают. А потом будут жалеть. Могут даже и в грех впасть, — шепотом добавила она. — Могут бунтовать, как здешний священник.
Она вздрогнула и бросила быстрый взгляд вокруг, как бы желая убедиться, что призрака нет рядом. И сразу же пожалела, что вспомнила о нем. Нет, она не хотела вспоминать о нем, а тем более сейчас, в связи с этим делом. Ведь все было кончено.
А на лице Антиоко между тем было написано глубокое презрение.
— Он не был священником. Это был слуга дьявола, вышедший из ада. Избави нас, господи. Не надо даже напоминать о нем. — И он перекрестился. Затем снова спокойно заговорил: — Какое там жалеть! А он, ваш сын, разве жалеет?
Она страдала, слушая подобные речи. Она хотела бы рассказать ему о своей тревоге, предостеречь его на будущее. И в то же время почти радовалась его словам, ей казалось, что совесть невинного обращается к ее совести, чтобы одобрить и ободрить ее.
— Считает ли он, мой Пауло, что это правильно? — тихо спросила она.
— Если уж он так не считает, так кто же еще, по-вашему, должен так считать? Конечно, он так считает, разве он не говорил об этом вам? Прекрасное зрелище — священник с женой и ребенком на руках! Святой отец, который должен служить мессу, вынужден брать ребенка на руки, потому что тот плачет! Вот смехота! Представляете вашего сына — один ребенок на руках, а другой тянет за сутану!
Мать улыбнулась. И все же эта представившаяся на минуту картина — бегающие по дому чудесные детишки — взволновала ее. Антиоко смеялся, сверкал глазами и зубами, но было что-то жестокое в его смехе.
— А как смешно выглядела бы супруга священника! Выйдут вместе на прогулку, посмотришь на них сзади — две женщины идут рядом. А исповедаться она к нему пойдет, если в селе нет другого священника?
— Ну а мать? К кому я, мать, хожу исповедоваться?
— Мать — другое дело. И потом, кого бы мог взять здесь в жены ваш сын? Внучку Царя Никодемо?
Он снова рассмеялся, потому что внучка Царя Никодемо была самой несчастной девушкой в деревне — хромая и придурковатая. Но он сразу же стал серьезным, когда мать, словно кто-то побуждал ее продолжать разговор, тихо сказала:
— Ох, есть тут одна подходящая — Аньезе.
И Антиоко с ревностью возразил:
— Она некрасива. Не нравится мне, и ему тоже не нравится…
Тогда мать принялась нахваливать Аньезе, но говорила шепотом, словно опасалась, что кроме мальчика ее услышит еще кто-то. А Антиоко, по-прежнему обхватив колени руками, качал головой, возражая: нет, нет. Нижняя губа его, блестящая, как вишня, с презрением оттопыривалась.
— Нет, нет. Она не нравится мне, вы понимаете это? Она некрасива, она высокомерна, она стара. И к тому же…
В коридоре раздались шаги, и они тут же умолкли, замерев в ожидании.
Положив шляпу на соседний стул, он сел за накрытый стол и, пока мать наливала кофе, спокойно спросил:
— Вы отнесли письмо?
Она сказала, что отнесла, и кивнула в сторону кухни, боясь, что мальчик услышит разговор.
— Кто там?
— Антиоко.
— Антиоко! — Он позвал его, и мальчик мгновенно оказался перед ним, держа в руках шапку и вытянувшись, словно маленький солдат. — Антиоко, пойдешь в церковь и приготовишь все, что нужно для причастия, пойдем попозже к старику.
От радости мальчик не мог вымолвить ни слова. Значит, он больше не сердится на него, не собирается прогнать и заменить другим?
— Подожди, ты ел?
— Он не захотел есть, — сказала мать, — он никогда ничего не хочет.
— Садись, — приказал Пауло. — Дайте ему что-нибудь, мама. И ты ешь.
Не в первый раз Антиоко обедал вместе со священником, поэтому он сел за стол без робости, но все же немного волновался. Он почувствовал какую-то перемену в отношении к нему: священник говорил с ним не так, как обычно.
Он не мог сказать точно, в чем была разница, но она была.
Мальчик смотрел на него так, словно видел впервые, — с радостью и одновременно с покорностью. Эти и еще множество других чувств — благодарность, надежда, гордость — переполняли его сердце, словно теплые комочки пищащих птенцов в материнском гнезде, готовые взлететь.
— А в два часа придешь на урок. Пора серьезно заняться латынью. Я выпишу тебе новую грамматику, так как моя уже устарела, она вышла еще в прошлом веке.
Антиоко замер, перестав жевать. Он весь зарделся и с готовностью согласился помочь отнести причастие, не спрашивая зачем. Священник с улыбкой смотрел на него. Но вдруг он взглянул в окошко, в которое была видна золотая трепещущая листва кустарника, растущего на скале, и, похоже, задумался о чем-то другом. И Антиоко почувствовал, что вновь остался в одиночестве, вновь он не нужен ему. Он с грустью подобрал крошки со скатерти, аккуратно сложил салфетку и отнес чашки на кухню. Он хотел помыть их и сделал бы это, потому что привык мыть стаканы в остерии, но мать священника не позволила.
