Джулия - Ньюмен Сандра

Всю жизнь у Джулии был отменно крепкий сон. Теперь ей почти не давали спать, и от изнеможения у нее начинались галлюцинации. Ей чудилось, будто она вступает в связь с различными партнерами, от Старшего Брата до Вики Фицхью, которой она жеманно говорит: «Нет, так не хочу. Мне не нравится, когда ты меня трогаешь. Ты же девушка», а тем временем где-то далеко-далеко ее истязали мужчины в черной форме, которые вздымались и опускались, пинали ее ногами и били кулаками, изгибаясь при этом, как пловцы. Когда ей вводили сыворотку правды, она признавалась, что зарегистрировала Тигра с Комиссаром в качестве сотрудников службы дератизации, хотя они боялись крыс, что проявляла безволие и угодливость, хотя и знала, насколько это раздражает других, и что убила свою мать. Неизвестно откуда ей в голову пришла навязчивая идея о том, что она незаконнорожденная, и это признание она повторяла раз за разом, чем провоцировала мучителей на исступленную жестокость. Ее ошибки различались по степени серьезности. Когда она пускалась в рассказы об Уайтхеде, ей затыкали рот марлей и заклеивали скотчем. А после ее били по лицу, да так, что нос закладывало кровавой слизью, и от нехватки воздуха Джулия проваливалась в беспамятство. Палачи бросали ей «дурища», «тупая сука», «дебилка» и бранили за то, что умничает. Она видела свои ошибки, но не понимала, как их исправить. Этому не было конца и края.

Однажды ее отправили в лазарет: у нее нагноились раны. Там ей надлежащим образом вправили сломанную кисть и туго перевязали коричневым бинтом. К нагруднику комбинезона прикрепили бирку: «Беременность. Избегать брюшной полости». После она, рыдая, гладила бирку. Бирка сохраняла ей жизнь. Сохраняла жизнь ее младенцу. Закрывая глаза, она расхваливала бирку, словно похвалы могли закрепить ее на месте. Но опять же такое счастье порождало придурь; первого попавшегося врача Джулия окликнула:

— Доктор Луис, назначьте мне, пожалуйста, антиполовые таблетки. А то у меня жуткие боли, понимаете?

За это санитарки подняли ее на смех. Она решила, что понимает, в чем вся соль, и тоже посмеялась, радуясь и своей понятливости (какое облегчение!), и самой шутке. Вернувшись в допросную, она пыталась развеселить своих мучителей рассказами о том, как просила таблетки от боли.

— Это противоречит конечной цели, правда же?

Но почему-то никто не смеялся; они сказали, что цель у них одна — обезопасить партию от нелиц вроде нее, а потом били ее по сломанной руке; она потеряла сознание от мук и пришла в себя с дрожью и воплями лишь после того, как на нее выплеснули ведро ледяной воды. Повязка, естественно, всего этого не выдержала.

Между допросами ее помещали в разные бетонные камеры, где не было ничего, кроме сточных отверстий. Там ее порой оставляли на несколько дней, насколько она могла судить по периодичности кормежек. Все чаще ее бросали прямо в коридорах, пристегнув ремнями к тележке-каталке, использовавшейся и при пытках. Ремни сдавливали все части тела. Невозможно было даже повернуть голову. Однажды ее бросили так надолго, что она обмаралась. Зловоние экскрементов вкупе с ощущением чего-то кашеобразного между ног было самым мерзостным из всего, что ей к тому моменту довелось испытать. И правильно, что здесь ее ненавидели. Она теперь представляла собой лишь смесь дерьма с болью. Стоило ли удивляться, что ее раздели догола, окатили из шланга и в довершение всего избили. В процессе истязаний она надумала попросить, чтобы ей сберегли знак «Великое Будущее». За это ее отпинали ногами и вновь обозвали тупой сукой. Но когда ей выдали свежий комбинезон, надзирательница, в качестве одного из аномальных жестов, которые все же случались, прикрепила к воротнику почетный знак, да еще и погладила его. Этот миг Джулия потом часами прокручивала в голове. Значит, еще можно жить. Значит, люди еще способны на человеческие поступки.

В последний день, лежа на той же каталке в коридоре, она подслушала разговор двух мужчин, которые интеллигентными внутрипартийными голосами беседовали за углом. До нее долетал насыщенный запах их сигарет. Это было сродни счастью. Она, разглядывая потолок, фантазировала, как именно вворачивают такие лампы, но тут ее вниманием завладело содержание разговора.

Один собеседник сказал:

— Субъект по фамилии Парсонс. Триггер для него подобрали вполне подходящий. Он до безумия боялся ожогов, и сто первая подошла как нельзя лучше.

— Да-да, — подхватил второй. — Асбестовая плитка.

— Она самая. Рассчитывали, что он сдаст своих детей, и даже растолковали открытым текстом. Парень, видишь ли, оказался совсем простодушный. Пошел в отказ, так что прессовать пришлось поэтапно. А с огнем это очень непросто: повреждения слишком глубоки. Под конец наши прямо умоляли его, чтобы он себя не губил. Обставили дело так, будто его дети сами об этом просят и даже не возражают, чтобы их сожгли вместо него. Но юмор в том, что детей-то уже нет в живых. Их застрелили при аресте жены.

— Ага! Он такого не подозревал.

— Естественно. С глупцами одна морока. Постоянно это наблюдаю.

— Да уж, никакого воображения. Толком напугаться и то не способны.

— В том-то и дело. Так вот, этот Парсонс упирался сколько мог. Но когда ему открыли правду о его детях, он сам отдал концы. Как будто огонек задули.

— Каламбур невольный, надеюсь?

— Веришь ли, я даже не сразу понял. Прости великодушно.

— А увечье ему нанесли, чтобы выглядело как причина смерти?

— Еще какое. Удивительно, что он не скончался в первые пять минут. В чем вообще душа держалась… Мой друг считает, что Парсонс цеплялся за жизнь, полагая, будто защищает своих детей. Просто невероятно, на что способна сила воли.

— Невероятно. Даже в случае этих.

— В самом деле, невероятно.

После этого Джулия заснула и увидела сон, в котором делает признание и не совершает ни единой ошибки, речь ее льется плавным потоком… но это ни на что не влияет. Нет, это вроде бы даже злит тюремщиков, которые взялись ее препарировать. Освежевали фаланги пальцев, потом отрубили и сами пальцы. Отсекли груди. Приступили к нарезке лица. Отрубили и легким движением отбросили в сторону нос. Она всеми силами старалась умереть; ей оставили голову без лица и торс без кожи, но смерть не шла. А они деловито продолжали резню. Из окровавленного чрева появилась младенческая ножка. Из мокнущей, ухмыляющейся головы Джулии таращились ее глаза, лишенные век.

Проснулась она посреди реального допроса. Рядом с ней наконец-то появился О’Брайен, и она чуть не задохнулась от облегчения, когда обнаружила, что у нее есть губы, есть щеки. Она способна моргать. Ей отчаянно хотелось по-маленькому; не став сдерживаться, она вздохнула от ощущения приятно-теплой струи, а потом расстроилась, когда жидкость остыла. О’Брайен что-то говорил, но нечленораздельно. Джулия, все так же пристегнутая к койке, мало-помалу осознавала, что страшится механизма, закрепленного у нее над головой. Теперь она вспомнила: этот механизм нужен для ударов током. Это был электрошок. Она давно тут лежит, и ее снова и снова били током. От этого у нее отказала память, но теперь память возвращалась. Электрошок вызывал невероятную, душераздирающую муку, разрывавшую, казалось, на куски все тело; позвонки с треском перемалывались. Ее убеждали, что ребенку это не повредит, но как такое может быть? Она хотела в очередной раз задать тот же вопрос, но принялась изучать стык между белыми кафельными плитками потолка и стены. Когда-то она с такими работала — легко моются. О’Брайен вещал о ненависти. У него был короткий приплюснутый нос. В ноздрях виднелась каштановая растительность, очень аккуратная, словно причесанная. Залысины увеличивались несимметрично. Он уговаривал ее проникнуться ненавистью, и прежде всего к Уинстону Смиту. Убеждал ее захотеть, чтобы Уинстон Смит подвергся пыткам и был убит, а после насладиться сознанием того, что приговор приводится в исполнение. Когда до нее дошло, эти предписания уже виделись ей совсем несложными.

— Отлично, — сказала она. — Я очень этого хочу.