Дом сна - Коу Джонатан

Рассел Уоттс резко замолчал, когда доктор Даден вскочил с воплем крайнего презрения и направился к двери. На пороге доктор Дадден обернулся, и коллеги с изумлением увидели, что лицо его побагровело от гнева, вены на шее и лбу вздулись узловатыми жилами.

– Я знаю, что это такое! – закричал, поочередно тыча в каждого из присутствующих. – Я знаю, что это такое, грязные вы скоты! Вы все подстроили, вы, несчастные, жалкие, завистливые… посредственности! И я знаю, почему! Потому что вы пронюхали о моих успехах. Пронюхали, что я на пороге открытия. И вы думаете, что сможете меня остановить? Думаете, удастся смешать меня с грязью? Унизить меня? Ничего не выйдет! Как ни старайтесь! Вы, с вашей хитростью, останетесь в дураках. Потому что одно я знаю наверняка, и это твердый факт: имя Грегори Даддена будут помнить еще долго после того, как забудут ваши имена. Вы слышите? Все вы? Вас совершенно… – он открыл дверь, – …полностью… – он вышел из комнаты, со свистом втягивая воздух для последнего слова, – …ЗАБУДУТ!

После того как он захлопнул дверь и загрохотал по коридору, остальные несколько секунд сидели в потрясенном молчании. Первой заговорила доктор Херриот. Ее лицо озарилось пониманием, и губы медленно расползлись в улыбке.

– Грегори Дадден? – Она повернулась к профессору Коулу. – Он сказал, что его зовут Грегори?

Но остальным еще предстояло сообразить. Доктор Майерс лишь грустно покачал головой и сказал:

– Думаю, чем раньше я примусь за свое расследование, тем лучше.

***

Темнота над Эшдауном, где в спальне номер три лежит Руби Шарп. К ее голове прикреплены электроды, она беспокойно ворочается и извивается на постели. Время от времени из ее рта с бульканьем вылетают бессвязные слова. На кроватью прислушивается микрофон, в соседней наблюдательной комнате с бобины на бобину перематывается магнитная лента. Вскоре слова сольются в тихий, неровный журчащий ручей. Несколько минут Руби будет изливать микрофону и магнитной ленте свои тайны. Утром Лорна запишет их на бумаге, а доктор Мэдисон прочтет. Но к тому времени Руби уже покинет клинику, без объяснений, не попрощавшись.

Темнота в спальне номер девять, где лежит Терри, улыбаясь счастливой улыбкой. Под его закрытыми веками деловито вращаются глазные яблоки: он в стадии быстрого сна, в его мозгу разыгрывается изысканное видение. Сон одновременно чувственный и рассудочный; плавно и без усилий он возносит Терри к вершинам физического удовольствия и умственного озарения, которых он и вообразить не мог во время бодрствования. Ничто из дневных событий не в силах сравниться с удовольствием, с яркостью, с радостью этого сна. Утром Терри забудет его.

Темнота и в дневной комнате номер девять, в комнате Терри, где за столом сидит Клео Мэдисон. Она смотрит на океан, как делает каждую ночь с тех пор, как за гардеробом обнаружилась любопытная и необъяснимая надпись. Сегодняшние разговоры с Терри взволновали ее. Ложь про брата Филипа была глупой и банальной, халтурная импровизация, порожденная замешательством и поспешностью. Но ложь про Роберта была гораздо продуманней, и все же она сожалеет о ней, сожалеет не менее глубоко. Клео Мэдисон никак не решит, что делать с Терри. Она никак не решит, сказать ли ему правду.

Она еще не обнаружила фотографию, которую Терри положил на книжную полку за ее спиной – фотографию, ради которой он перерыл весь итальянский киноархив; фотографию, ради которой ездил в Лондон, – единственный сохранившийся фрагмент утраченного фильма Сальваторе Ортезе, что некогда был всепоглощающей страстью Терри. Обычный черно-белый снимок: дорога, пыльный пейзаж и женщина в форме медсестры, которая указывает куда-то вдаль, стоя перед дорожным указателем, где всего одно слово, написанное на иностранном языке. Возможно, когда Клео заметит снимок, он поможет ей принять решение.

17

Поздняя осень, 1984 г.

Все в этом городе было иначе. Разумеется, в том и заключалась идея, но именно это больше всего его удручало – именно с переменами так трудно было примириться. Другими были люди, шутки, юмор, выговор; другого цвета автобусы; другой вкус у пива; другим было небо – почему-то просторнее и серее; и дома прижимались друг к другу плотнее, чем он помнил; дни здесь казались короче, а ночи длиннее; названия магазинов ни о чем не говорили ему; в кино показывали рекламу незнакомых местных компаний, а вечерние газеты, казалось, были набраны каким-то непостижимым шифром; даже чай был другим, как и пирожные, которые подавали в кафе на рыночной площади.

Но он пытался привыкнуть к этому кафе. Он пытался привыкнуть к пластиковым столам и пластиковым бутылочкам с засохшим следами кетчупа и соуса «Эйч-пи»[65]. Он пытался простить этому заведению, что оно – не кафе «Валладон».

Была среда, вторая половина дня, но многолюдье рынка казалось привычным. Роберт сидел за столиком у окна и смотрел на проходивших мимо людей, на их терпеливые, обветренные лица и покрасневшие руки. Он мечтал об утешении от всей этой человеческой суеты, но вместо этого суета поглотила его, и он почувствовал себя еще меньше, незаметней и потерянней.

Он смотрел в окно кафе и думал о том, что сказал психиатр.

Роберта направили на лечение к психиатру за семь с лишним лет до того, как Сара приступила к курсу психоанализа с Расселом Уоттсом; ему повезло, что он нашел врача, который действительно хотел помочь. Доктор Фаулер был открыт и благожелателен, умел слушать, не скупился на советы и всегда был готов подбодрить. Они встречались в его кабинете каждую среду весь последний месяц, с тех пор как Роберта срочно направили сюда после его третьего и самого отчаянного звонка по «телефону доверия». И сейчас, хотя он еще не вполне поправился, его беспомощность и ненависть к себе постепенно обретали ясность: Роберт начинал понимать себя, он почти поверил, что в конце этого туннеля есть едва различимый свет – шанс, что ненависть и беспомощность когда-нибудь исчезнут.

Доктор Фаулер знал, что Роберта отвергла женщина, и ему хотелось выяснить, почему это событие спровоцировало у Роберта такое отношение к самому себе, почему Роберт стал видеть в себе человека, принципиально неспособного любить. Доктору хотелось, чтобы Роберт попробовал выделить эту сторону своей натуры: понять, что именно в ней никогда ему не нравилось, и что он начал ненавидеть в себе?

В тот день ответ был найден. Роберт ненавидел свой пол, свое тело.

Это было единственным, что Сара никогда в нем не любила.

– Вы ненавидите себя за то, что вы мужчина? – спросил доктор Фаулер.

– Да. Думаю, всегда ненавидел. Всю свою жизнь.

– Вы когда-нибудь представляли себя женщиной? Представляли, что живете как женщина?

– Нет, не представлял. По крайней мере, до этой минуты.

В тот вечер пришло решение, поразительное в своей очевидности. Умопомрачительно простое решение. Пьяный от возбуждения (и от двух бутылок сухого белого вина – с недавних пор вечерняя выпивка вошла у Роберта в привычку), он впервые написал Саре. Он написал ей о своем детском сне: он наконец понял, о чем тот сон пытался ему сообщить. И еще Роберт написал о своей уверенности, что они вновь встретятся. Он написал, что любит ее сильнее прежнего.

Но во время следующей встречи доктор Фаулер объяснил, что его решение не так-то просто осуществить, как кажется на первый взгляд. Невозможно просто прийти в клинику и ни с того ни с сего сделать хирургическую операцию. Во-первых, если у Роберта нет средств на частную клинику, придется записаться в очередь и ждать не меньше двух лет. А во-вторых, Роберт должен доказать – и у доктора Фаулера должна возникнуть полная уверенность – что это действительно ему необходимо.

И Роберт энергично взялся за выполнение этой задачи.

***

Поначалу он носил скорее бесполую, чем откровенно женскую одежду.

Косметику он накладывал умеренно, волосы отпускать не стал, хотя сделал перманентную завивку и осветлил их. Люди стали ему говорить, что он похож на Энни Леннокс[66].