Счастливая жизнь для осиротевших носочков - Варей Мари

Гарри, мой менеджер, дал мне единственный разумный ответ на этот вопрос:

– А теперь ты напишешь второй альбом. – И прочитал ряд требований о том, что должен содержать этот второй альбом, чтобы стать «прибыльным», и к какому сроку должен быть закончен. Тогда я поняла, что помимо своей человечности потеряла свободу творить. Это привело меня в ужас. И вообще, смогу ли я когда-нибудь снова писать музыку? А вдруг людям она не понравится? Вдруг я их разочарую?

Я больше ничего не знала. Вдохновение ушло, освободив место парализующему страху. Я, которая никогда не сомневалась, правильным ли путем иду, я, которой было достаточно вставать по утрам и вкладывать все силы в то единственное, что имело для меня значение, – в музыку… я больше не могла сыграть ни одной ноты. И уж тем более – написать. Гарри отправил меня к психотерапевту, который выписал мне антидепрессанты. Мир обрел мягкие, искусственные краски. Я почувствовала, что мне становится лучше, и написала две песни. Все вокруг твердили, что никогда не слышали ничего круче, что я – настоящий гений… Обрадовавшись, что ко мне вернулся талант, я отправила песни Алисе. Она перезвонила мне через час.

– Что это за хрень? Пожалуйста, скажи, что не ты написала эти песни!

Я бросила трубку, разъяренная тем, что Алиса права. Песни были просто никакущими. Но теперь, когда я превратилась в машину по производству долларов, никто не хотел говорить мне правду. Это открытие усугубило мою депрессию, я вернулась к психотерапевту и с удвоенной силой начала поглощать антидепрессанты и алкоголь, который пила на вечеринках.

В декабре сингл «Сестры» все еще оставалась в топ-50. Гарри названивал мне каждый день. Он сообщал цифры, которые я боялась слышать. После разговора с ним я вешала трубку с чувством, будто заживо похоронена под горами банкнот. Мне было трудно дышать. Именно тогда у меня случилась первая паническая атака.

Мне нужно было взять себя в руки, оказаться подальше от суеты Манхэттена. Чтобы обрести покой, я решила вернуться в Квинстаун – прогуляться по пляжу, сесть на террасе «Пляжного кафе» и, наблюдая за чайками, выпить горячий шоколад с маленькими зефирками. Я готова была ждать хоть десять лет, чтобы шум ветра и музыка волн в медленном ритме паромов, которые доставляют туристов на остров Блок, вернули мне вдохновение.

Вернувшись в родной город, я перекрасила волосы в каштановый, свой натуральный цвет, перестала пользоваться косметикой, а также сняла кожаную куртку и все отличительные знаки, которые носила с подросткового возраста. Незнакомцы перестали подходить ко мне на улице. Зато знакомые, попросив у меня автограф, повторяли то, что я часто слышала в детстве и от чего долго избавлялась с помощью кожаных вещей, подводки для глаз, темных теней и татуировок: с ума сойти, до чего мы с Алисой похожи! Потом умер отец Оливера. После его похорон Алиса вернулась в Квинстаун, чтобы сделать мне сюрприз или, что куда вероятнее, потому что волновалась за меня. В бурном море успеха, где внезапно все пытались отхватить от меня кусочек, не переживая, что от меня ничего не останется, Алиса была моим единственным спасательным кругом. Она хорошо это знала.

В течение этих чудесных двух недель нам снова было по двенадцать. Мы отпраздновали мой двадцать седьмой день рождения в «Пляжном кафе» за кружкой горячего шоколада. Алиса выглядела счастливой и отдохнувшей. Даже безмятежной – впервые за много лет. Они с Оливером решили сделать еще одно ЭКО после того, как вернутся в Лондон. Выкидыш их сблизил. Оливер так поддерживал ее… Впервые я услышала, как Алиса говорит о ребенке как об их совместном проекте. Это больше не было ее личной неудачей. Она поняла, что в этой истории их двое.

Алиса все время говорила о своих замороженных эмбрионах, она дала им имена, Фред и… второго не помню. Она называла их «близнецами», как будто они уже существовали, как будто во второй раз процедура обязательно пройдет успешно. Алиса повторяла, что эти дети – смысл ее существования, что она живет ради них… то есть делала все то, чего не следует, рискуя в случае неудачи получить тяжелый удар, если верить форумам на эту тематику.

21 декабря меня пригласили на интервью в журнал «Роллинг стоун». Гарри сходил с ума от энтузиазма. «Ты попадешь в десятку лучших», – утверждал он. Он позвонил мне на рассвете (в тот период рассветом я называла любое время до часа дня). Все еще в пижаме, я литрами глотала кофе за просмотром «Отчаянных домохозяек» в надежде избавиться от похмелья, которое неотступно преследовало меня последние несколько дней. Я была вымотана. Я ужасно похудела и все хуже выдерживала давление, которое оказывала на меня эта новая жизнь. Однако я пообещала Гарри, что обязательно приду на интервью. 21 декабря, за день до нашего запланированного вылета в Лондон, я села на поезд и отправилась в Нью-Йорк. Алиса встречалась с подругами на Пенсильванском вокзале, а мама не захотела нянчиться с Дэвидом даже одну ночь, поэтому мне пришлось вернуться домой, чтобы оставить там своего малыша. У меня оставалось время – интервью было назначено на вторую половину дня. Честно говоря, я не очень хорошо помню, что было дальше. Кажется, я выпила пива, поиграла на гитаре, собрала чемоданы для поездки в Лондон… Я не следила за временем и приехала в редакцию журнала с опозданием на полтора часа. Не могу сосчитать, сколько раз я говорила себе: если бы хоть раз в жизни я приложила усилия и не опоздала, все сложилось бы иначе. Гарри был вне себя. Он звонил мне раз десять, но у меня разрядился аккумулятор. В то время я частенько забывала зарядить телефон, поскольку, по моим словам, практичность убивала творчество. Гарри, который всегда был понимающим и уважительным наставником, назвал меня безответственной дурой. И что это за цвет волос? Я пришла на интервью или в церковь на исповедь? А что не в монашеской рясе? Это «Роллинг стоун», а не «Психологический вестник», черт возьми! Гарри сказал, что розовые волосы – моя визитная карточка, и велел записаться к парикмахеру.

Я послала его к черту и отправилась домой. Там я нашла Алису, которая очень радовалась тому, что на следующий день встретится с Дакотой. А я чувствовала себя просто ужасно из-за того, что разочаровала Гарри. Меня накрыло волной нелепого облегчения, когда ближе к ночи на экране телефона высветилось его имя. Гарри чудом удалось перенести интервью на следующий день, на пять часов. Он написал, что заедет за мной в четыре и что я должна быть одета как певица, а не прихожанка церкви, идущая на исповедь.

Вот только я не могла пойти на интервью в пять часов, потому что чуть позже у меня был самолет, и даже с моим отвратительным чувством времени я понимала, что не успею на него. Алиса утверждала, что поменять билеты невозможно, ей и так не удалось посадить всех нас на один рейс. Я не ответила Гарри, понимая, что он может не простить, если я подведу его во второй раз.

Мы легли спать, и, проворочавшись всю ночь, утром я проснулась с худшей идеей в своей жизни.

Дневник Алисы

Квинстаун, 22 декабря 2012 года

Привет, Брюс!

Несмотря на все обещания, в конечном итоге я снова о тебе забыла. Завтра я возвращаюсь в Лондон, а сегодня утром Скарлетт, одетая в трусики и футболку с надписью «Металлика», ворвалась на кухню, когда я пила кофе.

– Алиса, у меня появился fucking good plan! – воскликнула Скарлетт – совсем как тогда, когда ей было восемь лет.

– У меня плохое предчувствие…

– Ты сегодня полетишь моим рейсом, а я завтра – твоим.

Я расхохоталась, отчего кофе у меня пошел носом.

– Скажешь тоже… Знаю, ты нечасто летаешь, но в аэропорту есть система контроля. Нельзя передать свой билет другому человеку.

– Нет-нет, ты только послушай! Разве не абсурд, что я полечу с Оливером? Смотри: ты наденешь мою кожаную куртку, густо накрасишь глаза… на фотографии в паспорте у меня каштановые волосы, так что… Это интервью – потрясающая возможность, я не могу ее упустить. Завтра я оденусь поскромнее и сяду вместо тебя в самолет. Мы встретимся в Лондоне, как и планировали, и проведем вместе Рождество. Прошу тебя, Алиса, если я пропущу рейс, то проведу праздники одна…