Семейная жизнь весом в 158 фунтов - Ирвинг Джон Уинслоу

Кальмар лежал на большой тарелке, нарезанный белыми колечками; политые красным соусом сероватые щупальца лежали пучком, похожие на обрубки пальцев. Наверху Фьордилиджи и Дорабелла вместе плескались в ванне, мы слышали, как они болтают, хихикают, открывают воду; Фьордилиджи явно дразнилась. Дорабелла скулила.

– Я так долго не видела девочек, – сказала Утч.

– Они принимают ванну, – сказала Эдит. Мы все как идиоты стали прислушиваться.

Я бы обрадовался, что наше неловкое молчание прервалось, если б не понял, откуда этот звук – грохот разбивающегося стекла. Как будто все верхние окна вылетели одновременно от выстрела гигантской пушки. И почти сразу раздался отчаянный крик обеих девочек. В руке у Эдит сломалась ножка бокала, и она тоже ужасно закричала. Рука Утч, державшая ложку, дернулась, и кусок кальмара плюхнулся на залитую вином скатерть. Мы с Севериным уже бежали наверх. Северин – впереди, со стоном: «О боже, нет, нет, нет – иду!»

Я представлял себе, что случилось, потому что не хуже Северина изучил эту ванную комнату, и саму ванну, и душевую. Я знал свое любовное гнездышко. Раздвижная стеклянная дверь упала на край ванны. Много ночей мы с Эдит аккуратно открывали и закрывали ее. Старое тяжелое стекло, болтающееся в осевшей проржавевшей раме, в желобке, скользком от обмылков и кусочков губки от детских игрушек. Дважды стекло вылетало из желобка, мы с Эдит хватали его и, не дав упасть, устанавливали на место. Я говорил Эдит: «Пусть лучше Северин хорошенько его укрепит. Мы можем пораниться». И каждый раз Северин говорил, чтобы она занялась этим. «Вызови мастера», – заявлял он глупейшим тоном.

Я всегда знал, что, если дверь упадет на Эдит или на меня, Северин будет рад, что я получу хоть какое-то увечье. И если он хотел, чтобы кое-что стеклом было отрезано, то я прекрасно знаю, что именно.

– Иду! – бессмысленно кричал Северин.

Я представлял, что там будет кровь, но к такому количеству оказался не готов. В ванной все было как после нападения гангстеров. Дверь упала в ванну и разбилась прямо над голенькими девочками, стекло вывалилось из рамы и разметалось на куски и острые осколки. Когда Северин, подбежав, сунул руки в ванну, под его ногами захрустело стекло. Вода покраснела от крови, трудно было определить, у кого и где порезы. Из крана все еще лилась вода, и ванна представляла собой бурное море, в котором плавали осколки и истекающие кровью дети. Северин вытащил Дорабеллу и передал мне; она дрожала, была в сознании, но больше не кричала; она нервно осматривала свое тело в поисках ран. Я включил душ, облился вместе с нею и тогда увидел самые глубокие порезы. В поисках повреждений Северин сунул под струю прелестную головку Фьордилиджи, дочь завывала и извивалась в его руках. У обеих девочек было множество ран и ссадин на руках и плечах. У Дорабеллы я обнаружил один очень глубокий порез над ухом, прикрытый влажными волосами, длиной с мой палец, но недоходящий до кости. Рана обильно кровоточила, однако артерия не была задета. Северин сделал из полотенца крепкий жгут и завязал его у Фьордилиджи над коленом. Кусок стекла, похожий на острие стамески, торчал из коленной чашечки Фьордилиджи. Кровь сильно текла, но не била фонтаном. Обе девочки, похоже, были в шоке, и им предстояла утомительная и кровавая процедура извлечения осколков в больнице. Это будет долго и больно, и останутся шрамы, но все кончится хорошо.

Я понимал: Северин больше всего боялся, чтобы одна или другая или обе не умерли прямо у него на руках от потери крови, чтобы они не истекли кровью и не утонули, пока он бежал к ним.

– С ними все в порядке! – крикнул я вниз, где Утч поддерживала Эдит, замершую в ожидании известий. – Я позвоню в больницу и скажу, что вы едете.

Северин взял у меня из рук Дорабеллу и понес обеих голеньких девочек вниз к Эдит; бледная и трясущаяся, она осмотрела каждую рану на тельце своих дочек с болью и ужасом, как будто раны эти были ее собственные.

– Вы ужинайте, будьте как дома, – рассеянно сказала Эдит, хотя ей, конечно, было все равно, она думала только о детях.

Внезапно Северин выпалил:

– Это могло случиться с вами.

Он, конечно же, имел в виду ее и меня, он хотел сказать – должно было случиться.

Но я с удивлением почувствовал: меня сейчас не волнует, что они думают. Я вдруг вспомнил, что мои Джек и Барт тоже несколько раз плескались в этой опасной ванне. Я думал только о том, что это могло случиться с ними и все могло кончиться гораздо хуже.

Мы набросили на детей какую-то одежду, и Утч открыла дверцу машины. Эдит даже не махнула рукой и не сказала спасибо; сев в машину и прижав к себе раненых девочек, она предоставила Северину везти их в больницу. Там осколки аккуратно вытащат, раны зашьют, и девочки будут как новенькие. Когда машина уже отъехала, я порадовался, увидев, что Эдит закурила.

Утч настояла, чтобы мы убрали в ванной. Конечно, им было бы неприятно вернуться домой и застать там все в крови. Мы вместе дотащили тяжелую раму и несколько крупных кусков стекла до мусорного ящика; вместе все пропылесосили и извлекли осколки из каждой щелочки. Кусочек стекла я нашел даже на зубной щетке – повсюду была опасность. Мы отмыли от крови всю ванную: долго скребли пол и ступеньки, засунули все полотенца в стиральную машину и запустили ее. Отверткой я выковырял все осколки из проклятого желобка, в котором держалась стеклянная дверь. Я вспомнил, как Эдит однажды упиралась ногами в нее. Я знал, где лежит чистое белье («Ты должен знать», – сказала Утч), и мы повесили на вешалки чистые полотенца. Я все же надеялся, что хоть один кусочек стекла завалялся в ванне, чтобы Северин мог сесть на него.

Закончив, мы не чувствовали голода. Холодный кальмар, приготовленный Северином, не возбуждал аппетита. Мертвый, он лежал прямо на залитой вином скатерти, куда его уронила Утч. Стол с едой выглядел как операционная после долгого и кропотливого труда хирургов.

По дороге домой я не сказал ни слова. Утч только один раз нарушила молчание:

– Твои дети должны быть для тебя важнее всего остального.

Я не ответил, но вовсе не потому, что не был согласен.

В ту ночь я проснулся один во влажной постели. Шел дождь, окно оказалось открыто. Я обошел весь дом, но Утч, наверное, гуляла. Куда она могла пойти в такую погоду? Я проверил, закрыты ли окна в спальне у детей. Барт лежал, утонув в подушке, сжав пальцами простыню. Тоненький Джек лежал в своей кровати, в грациозной позе танцора. И я понял, что мне еще долго не удастся заснуть. Я прислушался к глубокому и размеренному дыханию детей. Потом нашел зонтик. Там, где была Утч, зонтик ни к чему. Я знал, что она не вернула ключи от клетки и борцовского зала Северину. Я подумал, что если Утч гуляет, почему бы мне не последовать ее примеру. Выйдя под дождь, я поприветствовал бессонницу, как сварливую любовницу, которой долго пренебрегал.

10. Обратно в Вену

– Я хожу туда просто для того, чтобы побыть одной, – сказала мне Утч. – Там хорошо думать и просто отдыхать

– И просто однажды ночью ты можешь наткнуться на него, – сказал я.

– Северин туда больше не ходит, – сказала Утч. – Он ведь ушел с этой работы, помнишь? Уволился, ты разве забыл?

– Не от всего же в своей жизни он уволился, правда?

– Пойдем в следующий раз со мной, – сказала она. – Я знаю, что значит для тебя все это сооружение, но, пожалуйста, я тебя очень прошу.

– Ноги моей там больше не будет, тем более ночью, – сказал я. – Там полно всякой заразы, которая оживает по ночам и бегает вокруг в темноте.

– Пожалуйста. Это очень важно для меня. Я хочу, чтобы ты сходил туда.

– Не сомневаюсь, что для тебя действительно это очень важно, – сказал я.

– Наверное, это последнее место, где у меня был оргазм, – сказала Утч, явно не стеснявшаяся таких тем. – Я думаю, может, мы попробуем.

– О нет, – сказал я. – Не собираюсь. Это не в моем стиле.

– Ну, пожалуйста, попробуй, – сказала Утч. – Ну ради меня.

Я ненавидел Северина Уинтера уже за то, что из-за него моя жена сейчас выглядела жалкой. Но что мне оставалось делать? Я пошел с ней туда.