Семейная жизнь весом в 158 фунтов - Ирвинг Джон Уинслоу

Интересно, принял ли он душ, прежде чем переодеться в чистый халат? Уверен, что да. И только ли по чистой рассеянности он надел халат прямо на голое тело? Проскользнув в прикрытую дверь, он увидел, что Одри Кэннон не танцует. Шуман звучал, но она отдыхала. Или медитировала? Или ждала, когда наконец Северин Уинтер решится? Интересно, сказал ли он: «Гм, я пришел узнать, нельзя ли мне посмотреть, как вы танцуете?» Интересно, вскочила при этом Одри Кэннон на свои полторы ноги?

Конечно, есть позы, при которых изуродованных пальцев вообще не замечаешь.

Так было покончено с велосипедными тренировками и с хваленой выносливостью и выдержкой Северина. Вернувшись домой, он опять проигнорировал Эдит. Еще бы, он ездил бог знает как далеко, устанавливал новые рекорды. На следующий день он проспал дома до полудня. Как долго, гадал он, Эдит будет терпеть это?

Я не думаю, что он все видел ясно. Вне борцовского зала, вне реального мира, зрение подводило его. Он ясно видел, думал и четко действовал лишь под залитым лунным светом куполом, внутри очерченного круга на борцовском мате, но свою сметливость он оставлял вместе с одеждой в раздевалке.

Переживания и заботы Северина всегда видны как на ладони, он ничего не способен скрыть. «Я плохой лжец, – говорил он мне. – У меня нет твоего таланта».

Он должен был понимать, что рано или поздно Эдит все узнает. Думал ли он, как долго она будет верить, что он ночи напролет ездит под дождем на велосипеде? А после Дня благодарения начались снегопады. Некоторое время она думала, что Северин просто потакает своему мазохизму – последние судороги борца, давно прошедшего пик своей спортивной карьеры, еще одно испытание на эту его идиотскую выносливость.

Чему еще удивляться, если он купил спасательный костюм для летчиков, этакий блестящий оранжевый комбинезон на молнии, рассчитанный на то, чтобы продержаться на плаву в океане или работать на морозе? Симпатичный беленький велосипед погнулся, заржавел и скрипел на ходу. Днем Северин чинил и смазывал его. В кухне он повесил карту – отмечая те дороги, по которым он уже якобы путешествовал. То, что, возвращаясь, он был уже ни на что не способен, – это понятно, но то, что его способности отказывали ему и перед прогулкой, – для Эдит было невыносимо. И что за музыку он насвистывал теперь все время?

Хотя его борцам предписывалось коротко стричь ногти, но некоторые были неряшливы, так что царапинам на спине и плечах Северина Эдит не очень удивлялась. Но не на заднице же! Без сомнения, это были ее царапины. Никто, кроме нее, оставить их не мог. Но постепенно Эдит уверилась в том, что не только она одна могла их оставить.

Дважды она бросала пробный шар, скрывая страх за шутливой интонацией:

«Иногда у меня такое ощущение, что у тебя есть любовница».

Не знаю, каков был ответ, но не могу себе представить, что он способен был ответить что-нибудь как ни в чем не бывало.

Окончательно она убедилась в своих подозрениях, видя, как он вел себя с детьми. Он слишком долго укладывал их в постель, рассказывал им на ночь больше сказок, чем обычно, и часто она заставала его в их комнате уже после того, как они засыпали. Он просто смотрел на них. Однажды даже плакал.

«Ну разве они не восхитительны?» – сказал он.

Она поняла этот взгляд: он прощался с ними и в то же время внутренне противился этому.

Декабрьской ночью, когда за окном мело, Эдит проснулась от стука жалюзи. Ветер завывал под крышей, как коты во время драки. Деревья сгибались чуть не до земли. Вряд ли велосипед мог устоять против такого ветра. В три часа ночи она решила вывести машину и поехала по грязным, скользким улицам. Рассказам про спортзал, про борцовские маты, про сауну и купанье она всегда верила. Обнюхивая его в поисках посторонних запахов, она чуяла только хлорку. В борцовском зале она увидела свет и узнала припаркованную машину. На щитке висела пара балетных туфелек. Туфли были разного размера, как и ноги Одри Кэннон.

Эдит посидела в машине за замерзающими стеклами, глядя на темный, мрачный силуэт здания. Странно, но она подумала о том, как рассердится Северин, узнав, что в такую ночь оставила детей одних. Она вернулась. Покурила в гостиной и послушала музыку. Потом покурила в спальне и вот тут-то и обнаружила запасные ключи Северина. В связке были ключи и от машины, и вторые ключи от дома, и от клетки, и от борцовского зала…

Она не хотела туда ехать. В то же время она представляла, как встретится с ними лицом к лицу. Ей не хотелось застукать их прямо там, тихонько прошмыгнув в дверь; но, с другой стороны, она представляла, как здорово можно их напугать. Допустим, они идут по старому треку… Интересно, она всегда хромает? Интересно, на них будет что-нибудь надето? Эдит пойдет по треку к ним навстречу…

Нет. Она снова закурила.

Она представила, как поймает их в туннеле. Он, конечно же, поведет свою хромоногую балерину по туннелю – он всегда любил покрасоваться. Собравшись с силами, Эдит встанет посреди темного туннеля и будет ждать, пока он не наткнется на нее. Его изумленные руки ощупают ее лицо; он, конечно, узнает ее скулы. Может, он закричит; потом закричит Одри Кэннон, и Эдит закричит тоже. Они все трое, кричащие в этом гулком туннеле! Потом Эдит повернет выключатель и предстанет перед ними, внезапно ослепив их светом.

Наверное, каким-то образом ее отчаяние разбудило Фьордилиджи.

«Ты куда?» – спросила девочка.

Эдит не сообразила, что выглядит так, будто собирается уходить. На ней все еще было надето пальто, и, когда девочка ее спросила, Эдит поняла, что она действительно идет. Она сказала Фьордилиджи, что вернется до завтрака.

По пути Эдит думала о пахнущих хлоркой волосах Северина. Увидев, что свет еще горит, она вошла внутрь, освещая себе путь зажигалкой. Но скоро газ в ней кончился, и Эдит поплакала несколько минут, пока не поняла, что оказалась в мужской душевой. Оттуда она вышла к бассейну, нашла, где включается подводное освещение, включила его, потом выключила, взобралась по ступенькам на трибуну и села в углу на первом ряду. Интересно, думала она, они включат свет или будут купаться в темноте?

Ей казалось, что она сидела там довольно долго, прежде чем услышала их голоса. Они шли из душа со стороны сауны. Она увидела их силуэты: один – короткий, широкий, и другой – хромающий. Один за другим они нырнули в бассейн, а, вынырнув, встретились на середине бассейна. Эдит удивило, что они включили свет; она думала, что Северин предпочтет темноту, но этот Северин был ей незнаком. Они были грациозны и игривы, как тюлени. С особой горечью она подумала, что Северину, должно быть, нравится маленький рост Одри Кэннон; каким сильным, наверное, он чувствует себя с ней; он и так был сильным, но с этой женщиной он был еще и большим. В какую-то секунду ей захотелось спрятаться; ей стало так стыдно, что захотелось исчезнуть.

Потом Одри Кэннон увидела Эдит, сидящую в первом ряду нижней трибуны, и вскрикнула. В гулком бассейне ее пронзительный голос приобрел стереоэффект. Она сказала: «Это Эдит, это, должно быть, Эдит», – и Эдит с удивлением поняла, что вскочила и устремилась к ним по ступенькам; через секунду она уже стояла у самой воды. Ярко освещенные, болтающиеся в сверкающей ярко-зеленой воде Одри Кэннон и Северин казались беззащитными – как рыбки в аквариуме. Эдит пожалела, что не собрала потихоньку аудиторию – хорошо бы заполнить трибуну, ну, например, борцами из его команды, студентами и преподавателями немецкой кафедры и конечно привести детей. «Позже я и правда жалела, что у меня не хватило смелости привести с собой хотя бы Фьордилиджи и Дорабеллу, – говорила она. – Только мы втроем… Возможно, в пижамах».

«Он правда думал о вас», – сказала ей Одри Кэннон, но Эдит бродила по краю бассейна, словно ожидала только повода, чтобы накинуться, искала руки, которые можно растоптать; как будто она была кошка, собравшаяся сожрать всю рыбу.

Когда Северин попытался вылезти, она спихнула его обратно. Она плакала и кричала на него, хотя позже не могла вспомнить, что именно кричала. Он молчал, топчась в воде. Он удерживал на себе внимание Эдит, а Одри Кэннон в это время выползла из воды в дальнем углу бассейна и захромала по направлению к душу. Тогда Эдит видела ее в последний раз: ее узкую, костлявую спину, сухощавые ноги старой девы, маленькие торчащие груди, волосы – темные, густые, как горячий шоколад. Мучительная, гротескная хромота корежила ее тело, выворачивала острые бедра и маленькие, как у двенадцатилетнего подростка, ягодицы.