Гадкие лебеди кордебалета - Бьюкенен Кэти Мари

В первый раз оказавшись на сцене с декорациями, я на мгновение задохнулась от восторга и удивления. Огромная церковь с резными каменными воротами, цветными витражами и тонким шпилем высилась над площадью, где мне предстояло танцевать. С одной стороны стояли хижины, а с другой располагались лавки, украшенные гирляндами и флагами. Еще дальше виднелись деревья, совсем как настоящие с виду. Я даже потрогала лист, чтобы убедиться, что он шелковый. Я не могла поверить, что такая красота существует на земле, но теперь думаю, что ни одна площадь в Бретани не сравнится с этой, возведенной на сцене.

Я оглядываю аванложу кордебалета и понимаю, что это преображение касается и артистов. Мы все — дочери белошвеек и торговцев фруктами, прачек и поденщиц. Мы одеты и загримированы так, чтобы нас принимали за других людей. Долгие годы обучения, пот, тяжелый труд, ноющие мышцы… Мы просто должны были научиться обманывать. Мы прыгаем с такой легкостью, что зрители считают нас феями, а не тяжело дышащими девчонками, у которых трещат колени, а пальцы ног вечно в крови. Иногда я думаю, что даже для лучших балерин танец всегда остается тяжелой работой. Что девушка, рожденная в грязи, никогда не увидит изящества в балете.

Когда мы, наконец, вышли репетировать на сцену, мои ноги касались тех же половиц, что и ноги Роситы Маури и Марии Санлавиль, нам аккомпанировал целый оркестр. Целую неделю я была в восторге. Но, честно говоря, для крестьянок из второго ряда кордебалета репетиции сводились к стоянию на сцене. Бретонский танец длится всего шесть минут в начале первого акта. Пока мы репетируем, корифейки и сюже поправляют пачки и разминают икры, а первые танцовщицы и этуали стоят в кулисах и красиво поднимают ноги на радость любующимся зрителям. Все остальное время мы — декорация, яркое пятно. Когда наступает мое время, я танцую, стараясь изо всех сил, прыгаю как можно выше, не забываю тянуть шею, прятать зубы.

«Корриганы» — это история Ивонетты, бедной служанки, почему-то одетой в шелка и драгоценности. Она завоевывает сердце красавца Лилье — эту роль месье Мерант исполняет сам, несмотря на редеющие волосы. Корриганы, злые бретонские феи, крадут Ивонетту, но Лилье спасает ее. Бланш рассмешила меня на одной репетиции, сказав, что для этого и нужно ставить балеты. Выбираешь себе роль, в которой ты молодой и красивый и можешь обнимать любую девчонку.

Я готова быть декорацией на сцене, когда Росита Маури исполняет партию Ивонетты. Я смотрю на ее ноги, вижу, как легко и чисто она двигается. Одну сцену она танцует в деревянных башмаках. Никто другой с этим бы не справился.

Зачем-то я сказала это месье Лефевру. В следующий раз, когда я пришла в его квартиру, он протянул мне пару башмаков.

— Танцуй, — велел он.

Один из диванов был отодвинут в сторону. Ковер тоже убрали, чтобы открыть деревянный пол.

— Какой танец?

Он удивленно посмотрел на меня, как будто не верил, что я не поняла с первого раза.

— Танец Роситы Маури, разумеется.

Я выучила партию, глядя на нее на репетициях. Конечно, пыталась подражать, когда оставалась в классе одна, мечтая, что однажды я буду танцевать так же легко и быстро. Но даже в холщовых туфлях мне было не повторить этот танец, не то что в деревянных башмаках.

Я сказала об этом месье Лефевру, а он взял меня за руку, подвел к отодвинутому в сторону дивану и усадил на него.

— Ты знаешь историю Эммы Ливри? — Он сел рядом со мной.

О ней знали все. После Марии Тальони вся Франция ждала этуали, которая сравнилась бы с ней в искусстве танца, которой хватило бы таланта завоевать сердца зрителей. Эмма Ливри стала сенсацией. В шестнадцать лет она впервые появилась перед публикой в роли Сильфиды. Газета Le Figaro назвала ее второй Тальони. К девятнадцати она стала этуалью. А еще через два года произошла трагедия. Случилось так, что, ожидая выхода на сцену, она стояла за кулисой, но тут ее юбка задела язычок газовой лампы. Девушку сразу охватило пламя. Сама Мария Тальони наносила мазь на ее обгоревшую кожу, мостовую перед ее квартирой засыпали соломой, чтобы приглушить стук колес, но все же она испустила последний вздох в возрасте двадцати одного года. Все это произошло еще до моего рождения, но до сих пор все балерины знают, что прежде чем оправлять пачку за кулисами, надо посмотреть, где стоят лампы.

Я рассказала месье Лефевру все, что знаю об Эмме Ливри. Он молча кивал, пока я говорила, а потом сказал:

— Вспомни о ее дебюте на сцене. Тебя никогда не удивляло, что на роль Сильфиды выбрали такую юную девушку, почти ребенка? Несмотря на это, в день премьеры зал был полон, а пресса уже заранее готовила восторженные отзывы.

Оказалось, что Эмма Ливри была дочерью сюже по имени Селестина Эмаро и ее покровителя, барона. Когда эта связь закончилась, Селестина нашла себе нового покровителя. На этот раз виконта. Это виконт решил, что Эмма Ливри дебютирует в главной роли. Он оплачивал все счета и с расходами не считался. Она готовилась четыре месяца. За три недели до дебюта он устроил рекламу во всех газетах, и она танцевала Сильфиду перед полным залом.

— Тебе известно, что такое клака? — он приподнял бровь.

Я слышала о знаменитом Огюсте, которому платил директор Оперы. Его друзья в партере бешено аплодировали — чем больше им платили денег, тем сильнее.

— Это было очень давно, — сказала я.

Он погладил меня по голове, как будто я была совсем несмышленой малышкой.

— Виконт потратил целое состояние. Ни у одного человека в зале не было шанса составить собственное мнение об Эмме Ливри.

— Я не понимаю, зачем вы это рассказываете.

— После дебюта виконт обнял Эмму Ливри и сказал: «Ты была гусеницей, а я сделал тебя бабочкой.

Он улыбнулся.

Я сглотнула и осторожно кивнула. За каждое утро вторника, проведенное с месье Лефевром, я получала двадцать франков, что позволяло мне и дальше танцевать за гроши, которые Опера платила второй линии кордебалета. Но это было еще не все. Он был знаком с месье Плюком, и Мерантом, и с месье Вокорбеем тоже. У него были деньги, если бы потребовались именно они. Он привык действовать именно таким образом. И даже девушке с талантом Эммы Ливри нужен был покровитель, который позаботился бы о том, чтобы все сложилось должным образом.

Месье Лефевр опустился передо мной на колени, расшнуровал ботинки и снял их. Подержал мои ноги в ладонях, сунул в деревянный башмак сначала одну, потом вторую. Встал и отошел.

— А теперь делай, что сказано.

Вышло ужасно, как я и предполагала. Я стояла, неловко кусая губы. Он велел попробовать еще раз. Опять не вышло. Еще раз. Еще. И еще, пока я в кровь не сбила ноги о деревянные башмаки, а голос его не стал кислым, как уксус.

— Раздевайся.

Я разделась.

— На диван.

Я села, а он подошел к мольберту, стоявшему в дальнем конце расчищенного пространства. Оттуда он велел мне лечь на спину и раздвинуть ноги. А потом опустить колено пониже, закрыть глаза, приоткрыть рот.

Честно говоря, я уже не могла сказать, что не понимала того, что происходит. Это был далеко не первый случай, когда его колени, видные из-под мольберта, слегка ходили взад-вперед, он тяжело дышал, под конец сдавленно хрюкал и очень быстро протягивал мне очередные двадцать франков. Но он притворялся, и я тоже притворялась. Я думала о своей партии в «Корриганах», прислушивалась к звукам, доносящимся из-за ставень: к крикам лакеев, плеску весел на Сене, болтовне дам в таких платьях, что их пустили бы в сад Тюильри. В тот день, лежа с раздвинутыми ногами, я пыталась думать об Антуанетте, о запахе мыла, въевшемся в ее кожу и волосы, о ресторане, где она теперь вроде бы работала, о ее внезапной скупости. Но я не могла думать ни о чем, кроме происходящего здесь и сейчас.

В катехизисе сестры Евангелины говорилось о двух видах грехов. Грехи поменьше, простительные, Господь мог отпустить даже без исповеди, особенно если грешника вынудили или он сам не понимал своего греха. Смертные грехи были куда хуже, без исповеди и милосердия Господа они означали вечные муки души. Разница была велика. У меня так и не появилось приличной юбки, которая позволила бы мне подняться по ступеням церкви Сент-Трините и сходить на исповедь. А даже если и появилась бы, даже если бы я собралась с силами, я все равно не хотела слушать, что должна стремиться к добродетели, что жизнь балерин не угодна Господу. В тот день, когда я лежала на диване и слушала, как пыхтит и кряхтит месье Лефевр, как он стонет, я не могла больше думать, что этот грех сойдет за простительный.