Неверная - Али Айаан Хирси
Вдруг электричество отключилось, свет в магазинах погас, и все вокруг погрузилось в кромешную тьму. Но постепенно стали зажигаться свечи, а потом генератор кашлянул и ожил. Сомали была явно беднее Кении: прежде со мной никогда такого не случалось.
Махад сказал, что нам придется пожить у Марьян; если мы сразу съедем, люди скажут, что в семье Хирси Магана процветает ревность. Он не приказывал нам, но вел себя теперь довольно властно. Хавейя не могла находиться в доме Марьян, хотя и уважала мачеху. Сестра порой ненавидела маму, но была ей абсолютно преданна, поэтому чувствовала себя виноватой из-за того, что по-своему любила Марьян. Поэтому вскоре Хавейя все же съехала. Меня же Махад уговорил остаться ради чести нашей семьи.
Ситуация сложилась непростая. В присутствии Марьян Фарах я всегда ощущала некоторую неловкость. Не по ее вине – мачеха была очень любезна, вела себя безукоризненно. Но в моей душе каждый раз пробуждалось что-то, чего я не должна была даже чувствовать, не то что говорить об этом вслух.
И все же атмосфера в доме была напряженной. Старшая сестра, Арро, бывала язвительной; она постоянно ссорилась с Иджаабо. А та носила головной платок даже дома и всегда одевалась только в серое и коричневое. На улицу она выходила в джил-бабе, закрывавшем глаза тонкой черной вуалью. Она смотрела на мой хиджаб с одобрением, но в ней всегда было что-то слишком приторное. Обе сестры испытывали к Хавейе смешанные чувства: казалось, они завидуют ее непокорности, но все же не любят ее.
Арро и Иджаабо относились к нам так, будто мы отсталые. Они смеялись над нашими странностями; мы запятнали себя тем, что выросли вдали от дома. Хотя та же Арро страстно желала заполучить любую европейскую вещь из тех, что были у нас. Обе сестры никогда не читали ради удовольствия. В Сомали трудно было достать книги, и, похоже, здесь никто не читал романы, популярные в Найроби. Вместо этого Арро и Иджаабо смотрели по телевизору бесконечные индийские фильмы и арабские сериалы. Нам это казалось очень странным, потому что все эти истории были глупыми, к тому же на арабском и хинди, которые сестры знали даже хуже нас с Хавейей.
Иджаабо была ярой последовательницей Мусульманского Братства. Марьян считала, что это, вероятно, скоро пройдет, но позволяла ей каждую неделю заниматься с приходящим учителем.
Несколько раз Иджаабо предлагала мне присоединиться к их урокам. После того как я сказала ей, что этот проповедник ничему ее не учит, только читает Коран по-арабски, а она кивает, Иджаабо возмутилась и перестала звать меня на занятия. Что я о себе возомнила – я, говорившая по-английски, на языке неверных? Как я посмела сказать, что этот человек, учившийся в Медине, в чем-то неправ?
Когда Махад приходил к нам, мы наконец-то могли выйти из дома. Часто он приводил с собой друга, Абшира, младшего сына начальника тюрьмы, казненного за помощь нашему отцу, и брата Абделлахи Абди Айнаба, просившего моей руки. Мы с Хавейей и Иджаабо шли вместе с ними в гости к другим родственникам.
Ощущение, что ты часть большой семьи, было чудесным. Вот что такое родственная связь: это чувство, что ты не должен ни перед кем оправдываться или что-то объяснять. Мы дурачились, шутили. Махад вел себя галантно и обходительно, даже с Иджаабо. Его друг Абшир был красивым, темнокожим, очень вежливым и образованным. Он был имамом Мусульманского Братства, которое быстро завоевывало сердца городской молодежи. Абшир всеми силами стремился стать истинным мусульманином, примером для других. Это восхищало меня. А еще он, как и я, жаждал объяснений. Оставшись наедине, мы вели долгие разговоры о вере как на сомалийском, так и на английском, который он выучил самостоятельно. Он был совершенно не похож на других имамов.
В Сомали Мусульманское Братство было замечательным. Руководство Сиада Барре было антиклановым и светским. Поколение, выросшее в его время, не так сильно зависело от клана: людям была нужна религия. Они хотели исламских законов и правил. Братство стояло выше политики и кланов; оно боролось за божественную справедливость. К тому же у них были деньги. Средства находились у богатых нефтью арабских стран, которые хотели поддержать и развивать чистый, истинный ислам.
Ко времени моего приезда ячейки братства образовались по всему Могадишо. Их называли Assalam-Alaikums, Благословенные. Они приветствовали вас на улицах, говорили по-арабски, что в Сомали звучало так, словно кто-то заговорил с вами на классической латыни. Большинство фанатиков из Братства, в возрасте от тринадцати до двадцати лет, говорили только друг с другом, основывали прямо у себя дома школы для изучения Корана. Они смеялись над большими мечетями, в которых имамы могли донести на тебя правительству. Мечеть Братства была местом диспутов и тайных сговоров, где люди ворчали на Сиада Барре и объясняли друг другу доктрины.
Когда Абшир привел Махада в подобное место, тот еще больше укрепился в своей вере. Мне нравилось, как Абшир влияет на моего брата.
Со временем мы с Абширом стали проводить вместе почти каждый вечер. Я рассказывала ему о Кении, о себе. Однажды, когда мы сидели на веранде в доме Марьян Фарах, он сказал:
– Я так хотел бы встретить такую девушку, как ты. Я подняла глаза и ответила:
– А я хотела бы встретить такого мужчину, как ты.
После этого наши ноги и ладони стали часто соприкасаться. Мы находили повод остаться наедине, держались за руки. Несколько недель спустя я решила признаться брату и Хавейе, что у нас с Абширом завязались отношения. Теперь Махад мог уладить вопрос со старшим братом Абшира.
Узнав, что ему теперь придется писать в Адену и объяснять, что я не выйду замуж за Абделлахи, Махад разозлился на меня. Я сказала, что он зря обещал это. Он стал кричать, схватил меня за руку – на мгновение я увидела перед собой прежнего Маха-да. Брат прочитал мне лекцию о чести клана и о последствиях для семьи, к которым могут привести мои поступки.
– Некоторые решения, – сказал он, – должны принимать мужчины.
Иджаабо и остальные тоже были возмущены. У многих подростков были романтические отношения, они целовались и обнимались по углам, но признавать это было нельзя. Влюбиться – это нонсенс, это не по-исламски, не по-сомалийски. Подобные чувства надо скрывать. Конечно, кто-то мог заметить и пустить слухи; но я должна была дождаться, пока семья молодого человека обратится к моему отцу, а после этого – непременно заплакать. Я же нарушила все возможные правила.
В Могадишо чувствовалось напряжение между теми, кто выбирал новый путь Братства, и теми, кто считал религию важной, но не первостепенной. Совместные собрания злили старшее поколение, но им приходилось принимать их как неизбежность нового времени, часть жизни города, magalo. Кстати, многие старшие женщины носили западные юбки. Также не вся молодежь следовала традициям. Многие мечтали влюбиться и ходить на свидания, как на Западе. Младшее поколение разделилось на две партии: на тех, кто смотрел на Запад с восхищением и искал там удовольствий и зрелищ, и на тех, кто внимал проповедям людей из Братства.
Навещая Арро в университете, где она училась медицине, я видела юных студентов, гуляющих в парке; на красивых девушках была дорогая итальянская одежда, и они держали за руки своих приятелей. Арро щипала меня и шипела мне в ухо, чтобы я перестала таращиться. Здесь нельзя было прослыть деревенщиной, поэтому Арро говорила всем, что ее сестры приехали из-за границы.
В университете Иджаабо, Лафулье, студенты, казалось, разделяются на тех, кто подражает Западу, и тех, кто следует за Мусульманским Братством, что было видно по их одежде. Некоторые девушки носили западного покроя юбки и туфли на высоких каблуках; проходя мимо, они оставляли за собой запах Dior, Chanel или Anaïs Anaïs, а не благовоний. Парни носили рубашки, заправленные в штаны, и водили машины.
В другой группе девушки носили jilbab или были завернуты в девятиярдовое покрывало, которое моя бабушка называла guntiino. Юноши же носили белые рубахи, а если надевали брюки, то никогда не заправляли рубашки, и их штаны, как и рубахи, доходили до щиколоток. Они выглядели особенными, необычными, но таков был их способ показать свою веру. Они вызывали больше доверия, чем мальчишки на машинах.
