Неверная - Али Айаан Хирси

Арро хотела, чтобы, приезжая к ней, я была одета, как Иман, знаменитая сомалийская модель. Иджаабо требовала, чтобы я надевала jilbab. Жить с ними в одном доме, когда они обе присутствовали там – по пятницам и субботам, а также во время каникул в июле и августе, – было все равно что находиться в эпицентре военных действий. Арро высмеивала одежду, друзей и образ жизни Иджаабо, а та, в свою очередь, считала своим долгом вернуть сестру на путь истинный.

Никто не рассказал «взрослым» про нас с Абширом, и, поскольку вся наша семья уважала его, они стали чаще оставлять нас с ним наедине. Мы постоянно разговаривали о Пророке Мухаммеде. Абшир считал себя чистым, истинно верующим. Он убедил меня надеть другую одежду, еще более плотную, чем мой хиджаб, чтобы не было видно ни единого изгиба тела. А я призналась ему, что мне стало трудно молиться пять раз в день и удерживаться от греховных мыслей.

Такие размышления приходили мне в голову все чаще и чаще. Когда мы оставались наедине, Абшир целовал меня, а он умел это делать. Поцелуй был долгим, нежным, просто невероятным, а потому греховным. Потом я говорила, что мне стыдно перед Аллахом, а Абшир отвечал:

– Если бы мы были женаты, наше поведение не считалось бы грехом. Мы должны тренировать волю и не позволять себе такого.

Так день или два мы сдерживали себя, а потом поднимали глаза друг на друга – и целовались снова. Абшир говорил:

– Я слишком слаб. Я думаю о тебе весь день.

Наше влечение, безусловно, было взаимным. Но мне начинало казаться, что мы пытаемся обмануть Господа.

Со слов сестры Азизы и из того, что вычитала сама, я знала, что важно было не только действие, но прежде всего – намерение. Нельзя было не только целоваться – нельзя было даже хотеть этого. Я же наслаждалась поцелуями, желала их, думала о них постоянно. Я боролась с этими мыслями, но не могла совладать. Я хотела Абшира, он хотел меня. И это был грех.

Начинался Рамадан, месяц поста, когда все должны поступать как можно более праведно. Сомали – полностью мусульманская страна; и Рамадан – это месяц объединения семей. Махад каждый день навещал нас; когда в сумерках звучал призыв к молитве, мы скромно ужинали тремя финиками и стаканом воды. Мы молились, а потом ели из большого общего блюда, счастливо смеясь; молодежь сидела отдельно от старших.

В восемь часов, когда наступало время вечерней молитвы, мы, молодые, все вместе шли в мечеть. Иногда Абшир, который был имамом в своей мечети, просил друга заменить его и шел вместе с нами. Все магазины были закрыты; улицы были полны смеющихся людей, огромная толпа стекалась к центральной мечети. Внутри огромное помещение было застелено ковром. Это было место для молитвы мужчин. Женщины молились в другом помещении, не таком величественном. Это был просто белый холл, устланный матами из сизаля. Но и таким это место внушало священный трепет.

После службы некоторые пожилые женщины уходили домой, но мы с Иджаабо продолжали молиться, как и Махад со своими друзьями. Мы проводили в молитве много времени и отправлялись домой только в одиннадцать часов. Мы, женщины, не имели возможности видеть имама, мы слышали его через динамик. Мечеть была полна: это было единение всех, общность тех, кто проводит время в молитве.

Когда молишься, полагаешься на милость Бога и веришь, что ты в руках Его. Но сколько бы я ни пыталась открыть свою душу этой силе, я никогда не чувствовала подобного. Я молилась, поскольку должна была, но я ничего не ощущала, кроме неудобства от долгого сидения на мате и спертого запаха от окружавших меня тел. Я никогда не молилась так горячо, как Иджаабо. Когда она обращалась к Богу, ее лицо становилось одухотворенным и прекрасным. После она говорила, что видела свет Аллаха и чувствовала присутствие ангелов, что мысленно переносилась в место, называемое Раем. Я никогда не тянулась к Небесам, во мне не было света.

Однажды вечером, в конце Рамадана, мы пошли в маленькую мечеть, где вел службу Абшир. У него был красивый голос; он знал Коран наизусть, и его молитвы вдохновляли прихожан. А когда он комментировал Коран, то было видно, что он понимает, о чем говорит. У Абшира была своя паства. Большинство прихожан были старше его, но все еще молодые люди, члены Мусульманского Братства.

Стоя в женской части комнаты, за перегородкой, я слушала, как Абшир говорит в микрофон о том, что близость между мужчиной и женщиной до брака невозможна, о чистоте помыслов и действий, о том, что лучшее средство от запретных мыслей – это молитва.

А потом он попытался поцеловать меня.

Шел Рамадан, месяц поста, когда каждый должен вести себя самым праведным образом, поэтому я была вдвойне поражена. Я отпрянула, у меня по коже побежали мурашки. Внезапно я поняла, что не могу больше выносить его прикосновений. Что-то странное было в наших отношениях. Я отстранилась от Абшира и попросила отвести меня домой.

Сейчас, оглядываясь назад, я уже не думаю, что Абшир был странным. Он угодил в ту же моральную западню, что и я. Вся молодежь, примкнувшая к Мусульманскому Братству, хотела жить, как можно точнее следуя заветам обожаемого Пророка Мухаммеда, но они были слишком строгими. Отсюда возникало лицемерие. Но тогда я думала, что либо Абшир, либо ислам насквозь прогнил – и, конечно, обвинила во всем Абшира.

Я сказала Махаду, что между нами с Абширом все кончено. Брат рассердился – я вела себя типично по-женски: сама не знала, чего хочу. Я написала письмо Абширу. Он начал умолять о прощении, унижаться, будто потерял разум. Порой он заходил в дом Марьян Фарах и жаловался Иджаабо. Весь субклан Осман Махамуд стал присматривать за ним.

Почти все члены семьи объяснили мое неожиданное решение переменчивостью женского сердца. Они говорили, что женщина находится во власти сил, которые играют с ее разумом и настроением.

Вот почему Аллах говорит, что мнение двух женщин равно одному мужскому, и вот почему женщина не должна принимать решения: для этого требуются определенные свойства ума, которых женщинам не дано от природы. Мы легкомысленны и иррациональны, и для нас же лучше, если отцы и другие мужчины решают нашу судьбу.

Только Хавейя понимала меня. Ей нравился Абшир, но не нравилось, какой я становилась рядом с ним. Она не одобряла одежду, которую он заставлял меня носить, и мои отношения с Братством. В тот момент ей как-то удалось раздобыть несколько книг, и она отдала их мне. Даже самые плохие из них были для меня словно прохладный ветер в жаркий день – они позволяли убежать от действительности.

Мне неприятно было это признавать, но Сомали разочаровала меня. Я надеялась, что попаду в страну, где для меня все обретет смысл, где меня примут, где я смогу найти свой путь и разобраться в себе. Но хотя я любила эту жару, этот ветер, эти запахи, все равно что-то не складывалось. Да, здесь я чувствовала себя дома, я знала, что меня поддерживают семья и клан. Но, несмотря на предупреждения Хавейи, я была не готова ко всем ограничениям и к тому, что за эту поддержку придется платить такую цену. Здесь всем до всего было дело. Полное отсутствие личного пространства и постоянный контроль изводили меня.

Исполнение роли, предназначенной мне кланом, субкланом, исламом, могло подарить мне ощущение гармонии: определенность в жизни, место в раю после смерти. Мне было бы проще, чем Хавейе, смириться с этим. Но я хотела большего, чем выйти замуж за Абшира и родить ему детей, – чего-то отчаянного, безрассудного. Я вдруг поняла, что платой за это ощущение себя частью семьи может стать потеря собственного «я».

Религия приносила мне утешение только потому, что обещала жизнь после смерти. Большинству правил было легко следовать: нужно было правильно вести себя, быть вежливой, избегать болтовни, не есть свинину и не пить спиртного. Но я не могла следовать тем правилам ислама, которые контролировали сексуальную сферу и разум. Я не хотела им следовать. Я хотела быть кем-то, найти себя. Остаться в Сомали и выйти замуж за Абшира означало стать безликой. Меня охватывала паника. Моя душа была встревожена; моя вера пошатнулась.