Жажда. Книга сестер - Нотомб Амели

В пятницу вечером приезжала Тристана, Летиция встречала ее на вокзале. Она бросалась сестре на шею, и они счастливые шли домой пешком. Младшая рассказывала о том, что произошло в отсутствие старшей. Старшая рассказывала о Париже, о Сорбонне, о встречах с новыми людьми. Младшая – о последних достижениях “Шин”. Запретных тем не было, кроме, как ни странно, их переписки. Не сговариваясь, обе они знали, что разговоры об этом не имеют смысла и, более того, могут даже нарушить столь необыкновенный процесс. Речь устная и письменная существуют отдельно и никогда не пересекаются.

Тристана радовалась встрече с родителями. Она их любила. Знала достоинства каждого и чем каждому из них обязана. Она не думала об их недостатках, известных ей с детства. Летиция не была столь снисходительна и высказывала свое недовольство сестре в откровенных разговорах.

– Почему ты не злишься на них?

– Что это даст?

– Мне стало бы легче.

– Нет. Это только подогревало бы твое раздражение. Мы же с тобой избранные. Какое нам до них дело?

– Родители тоже избранные – они нашли друг друга.

– Жалкая находка по сравнению с нашей.

С тех пор как Тристана начала учиться в Париже, тетя Бобетт приходила к ним обедать каждое воскресенье, чтобы повидать обожаемую племянницу. Рассказы юной студентки Сорбонны вызывали у нее возгласы восторга. С Бобетт часто приходил Никки, единственный из троих ее детей, который еще появлялся иногда у родственников. Что делали двое других, семья предпочитала не знать. Никки не делал ровным счетом ничего, что было, вероятно, лучше.

В ноябре праздновали восемнадцатилетие Тристаны. Она объявила, что ей не терпится пойти голосовать.

– Зачем? – спросил изумленный Никки.

Тристана объяснила ему, как это важно:

– Наверняка какая‑нибудь партия или какой‑нибудь кандидат покажутся тебе более убедительными, чем остальные. Поинтересуйся.

На Рождество ни один из мальчиков не явился на праздничный ужин. Тетя Бобетт уединилась с Тристаной и сказала ей:

– Никки внял твоим словам. Он не только сам вступил в “Национальный фронт”^[19], но и затащил туда братьев.

– Ужас какой! Я никогда не советовала ему ничего подобного!

– Ты посоветовала ему поинтересоваться и позволить себя убедить.

– Я должна поговорить с ним.

– Не получится. Я понятия не имею, где носит моих сыновей. Они там теперь активисты, и дома я их не вижу. Даже не знаю, кто им белье стирает.

– Тетя, прости меня.

– Не волнуйся, это у них пройдет.

Тристана сомневалась. Ночью во время бессонницы она попросила прощения у Козетты.

– Прекрати! Как ты могла предвидеть такой бред!

– А следовало бы. Воображения не хватило.

– С кем ты разговариваешь? – спросила Летиция.

– Ни с кем, – ответила Тристана, которая отвыкла спать в одной комнате с сестрой. – Думаю вслух.

– У тебя есть кто‑нибудь в Париже?

– Я бы так не сказала. Это для меня сейчас не главное. Я открываю потрясающих писателей – Расина, Мишо, Дюрас…

– Я не западаю на книги.

– Это может случиться с тобой в любой момент.

– А на концерты ты иногда ходишь?

– Нет. Жду, когда “Шины” будут выступать в Берси^[20].

– Не смейся. Будут.

Тристана восхищалась целеустремленностью сестры. Сама она при всей своей страсти к литературе не связывала с ней никаких практических целей. Ей хотелось освоить литературу, как альпинисту хочется освоить Эверест. Облазить со всех сторон, измерить бездны и вершины.

Стипендии хватало только на самое необходимое. Она перебивалась разными мелкими подработками, хотя мелкими они были лишь условно. Ухаживала за немощной старой дамой, работала няней, репетитором, барменшей. В баре она не задержалась: хозяин заявил, что у нее не тот взгляд.

– А что, нужен какой‑то особенный взгляд?

– Нужен хоть какой‑нибудь взгляд. У тебя он потухший.

Тристана вспыхнула от сдержанного гнева.

– О, это уже лучше! Если ты мне изобразишь такой же взгляд, но подобрее, я тебя не уволю.

– Я ухожу, – ответила она.

Тристана поверить не могла, что тусклая маленькая девочка будет преследовать ее и теперь. Ее проклятие таилось в глазах: близорукость, поразившая ее в детстве, плюс взгляд, в котором почти никто не замечал блеска. Она задумалась, не усвоила ли она невольно родительский запрет блистать.

Это было тем более странно, что какие‑то люди блеск в ее глазах видели. Избранные – в чем их особенность, она не понимала – улавливали исходящий от нее свет. Загадочный огонь, сам выбиравший тех, кто достоин его заметить. И если бы еще это были любовники или близкие друзья! Увы, с избранными у нее складывались не лучшие отношения. Как будто, уловив ее сияние, они злились на нее за это.

Она никогда не нравилась сразу. В дружбе, как и в любви, для этого требовалась как минимум неделя: тот, кто не терял к ней интерес за семь дней, вдруг обнаруживал, что она потрясающая.

Мы вечно хотим того, чего у нас нет: Тристана мечтала внушать любовь с первого взгляда. В ожидании таковой она нашла студенческую вакансию в компании по разработке баз данных, это ее воодушевило. В 1993 году базы данных были еще в зачаточном состоянии. Как ни удивительно, Тристане работа понравилась, и она в ней преуспела.

Когда она сообщила об этом дома, родители пожали плечами:

– Ты же долбишь свою литературу не для того, чтобы сидеть в компьютере, – сказал отец.

– Где имение, а где вода, – ответила она.

– Что это значит?

– Да то, что одно к другому не имеет отношения. Литература – моя страсть. Не факт, что она станет моей профессией.

– Стоило огород городить!

Тристана замолчала, вспомнив родительскую черту, особенно ее раздражавшую: все должно приносить выгоду. Они часто спрашивали у Летиции, разбогатеет ли она когда‑нибудь благодаря своей группе. Летиция с вызовом отвечала, что пригласит их на открытие собственного бассейна с шампанским.

– Пятнадцать лет, а все как дитя малое, – говорили они. – Впрочем, почему бы и нет, когда тебя содержат папа с мамой.

– Успокойся, мама, если у меня ничего не получится, я вступлю в “Национальный фронт”, как мои братцы.

– “Шины” ультраправые? – спросила Нора, которой юмор был недоступен.

Параллельно с учебой у Тристаны была и другая жизнь. Она полюбила женатого человека, он хотел оставить жену ради нее. Она отказалась. Когда он ее бросил, она задумалась над тем, почему отказалась. Потом встретила на улице в Париже Индиру, и их любовь вспыхнула снова.

– Как я могла расстаться с тобой? – спрашивала она в пылу страсти.

Через четыре месяца она не выдержала. Индира без конца переходила от нежных отношений к долгим бессмысленным размолвкам. Потом придумывала для этих ссор оправдания, все менее и менее вразумительные. Тристана поняла, что тут работает принцип перманентной революции применительно к любовной сфере, и предложила остаться друзьями. В дружбе Индира оказалась такой же, как и в любви.

– Ты и нашим и вашим? – спросил ее один из приятелей.

– Заниматься любовью – вот что мне важно. Когда я влюбляюсь, мне все равно, парень это или девушка.

– Статистически тебя чаще привлекают женщины или мужчины?

– Такой статистики нет. Меня привлекает человек, а не его пол.

– Секс тебя не интересует?

– Странно ты истолковываешь мои слова.

Синдром тусклой девочки, однако, не проходил: она боялась, что ее именно так и воспринимают – как тусклую, – не видят, не замечают. Она страдала от этого еще больше, чем в детстве.

Как‑то вечером в кафе к ней подошел мужчина и сказал:

– Мадемуазель, вы так прекрасны, что я боюсь заговорить с вами.

– Чего же вы боитесь?

– Что вас не существует.

Она улыбнулась.

– Когда вы улыбаетесь, ваша красота почти нестерпима.

Почувствовав в незнакомце искреннюю доброжелательность, она призналась, что никто не считает ее красавицей.