Гавана, год нуля - Суарес Карла
Однако, заявившись к Эвклиду домой, я застала только мать-старушку и Чичи. Постоянные перебои с электричеством постепенно выводили из строя все электроприборы, холодильник дышал на ладан, так что Эвклиду пришлось отправиться на поиски запчастей, необходимых для ремонта. Ждала я долго, это точно. Старушка, не умолкая, говорила про Этсетера: собачка, отъевшись и придя в себя, превратилась-таки в прекрасного белоснежного пуделя и уже пользовалась привилегией спать на хозяйкиной постели, устроившись в ногах. Чичи, со своей стороны, немало меня повеселил, усердствуя в чтении своих рассказов бабушке. Старушка при этом с удивлением поглядывала на меня и в конце концов заключила, что внук у нее — гений, хоть она и не понимает, о чем он там пишет. Рассказы сына большого восторга у Эвклида не вызывали, да и у меня тоже, если честно. Чичи писал о том, что творилось в стране: о проституции, кражах велосипедов, побегах с острова на плотах, деградации общества. Обо всем том, что мы видим каждый день и что, откровенно говоря, не вызывает интереса, особенно если речь идет о тексте, которому не светит быть опубликованным. Чичи немного смахивал на друзей Леонардо, только гораздо моложе, более прямолинеен и гораздо более практичен: мечтая стать писателем, он занимался продажей контрабандных продуктов. В тот вечер я начала слушать один из его рассказов, но поскольку свет отключили, а Эвклид все не возвращался, я решила ехать домой.
Даже не знаю, сколько дней я не могла ни с кем связаться из-за этого проклятого неработающего телефона в Технологическом. А когда он снова заработал, директриса решила ограничить его использование. Она заявила, что аппарат в ее кабинете является совершенно необходимым для обеспечения нормальной работы устройством, и, следовательно, преподаватели имеют право исключительно на один короткий личный звонок, два звонка в случае форс-мажора, но ни одного междугороднего. Тупая корова. Мне больше ничего не оставалось, кроме как выбирать между звонком Эвклиду или Анхелю, и, естественно, я выбрала Анхеля, поскольку хотела его видеть. С Эвклидом я поговорю в субботу, на наших еженедельных заседаниях.
И я договорилась о встрече с моим ангелом — кажется, на четверг. Да, точно, потому что в пятницу произошло другое событие. Итак, в четверг я пошла к нему на квартиру, где обнаружила его некоторым образом не в своей тарелке по той причине, что у него почти не было продуктов, чтобы приготовить обед, и денег тоже. Единственное, что у него оставалось хорошего, — остатки рома, но меня очевидно интересовал вовсе не ром, так что я улыбнулась и сказала, что сегодня угощаю. Меню вышло простым: ленивые голубцы — капуста, рис и лук, — совсем простое, но полезное и питательное, как будто мы снова в японском саду. Я могла бы сказать, что все мы с каждым днем становились все более тощими, но получится гораздо красивее, если я скажу так: «более стильными».
В тот день я первый раз в жизни готовила у Анхеля, и должна тебе признаться, что мне понравилось — как будто мы настоящая пара: я просто летаю по кухне, а он, положив ноги на стол, сидит в кресле со стаканом рома в руке. Обычная супружеская пара, разговаривающая о всякой всячине — об идиотских распоряжениях моей начальницы на работе или о психологических проблемах Дайани. И вдруг я вспомнила об идее Анхеля сдать комнату в этой квартире Барбаре. И я спросила его об этом. Он ответил, что звонил ей, предлагал комнату, но итальянка не захотела съезжать оттуда, где живет сейчас. Уверен, что платит она совсем ничего, сказал он, потому что сам он предложил цену ниже некуда, однако она поблагодарила, но предложение не приняла. И тогда я сказала, что видела ее на днях.
На самом деле мне хотелось поговорить о Маргарите, вернее, о ее семейной реликвии, частью которой был документ Меуччи, поэтому я упомянула Барбару, чтобы от нее перейти к Леонардо и далее — к Маргарите. Это весьма примечательно, потому что каждый раз, когда Анхель заговаривал о своей бывшей, я чувствовала явную неловкость. Тем не менее в тот день у меня возникло желание о ней поговорить, и именно я захотела вернуть его к истории о потерянной реликвии, желая понять, есть ли у него хоть какой-то кусочек интересной мне информации. Неважно, насколько маленький. Я никому не делала плохо — я просто пыталась собрать информацию, выжать лимон до последней капли, только и всего. Понимаешь?
И когда мы накрывали на стол, я принялась рассказывать о литературных чтениях. Анхель откликнулся ироничным комментарием: нетрудно заметить, что моя дружба с Леонардо растет как на дрожжах, после чего сложил губы в специальную гримасу, одну из тех, которые способны заставить меня заткнуться и начать мысленный отсчет — раз, два, три, — чтобы не броситься ему на шею и не начать его раздевать. Вместо этого я с улыбкой поинтересовалась, уж не ревнует ли он, а он сказал — нет, что ты, как же можно ревновать к такому типу, как Леонардо. Мы сели за стол, он разлил по стаканам воду и продолжил. Анхель считал, что писатель недостоин ничьей ревности: безобидный бедняга, хотя временами несколько странный, на его вкус. А дальше понес какую-то чушь, просто бред, да, настоящий бред. Сказал, что Леонардо — не совсем человек, что он принадлежит к расе новых кентавров. «Ты что, не заметила, что у него вместо ног — пара колес?» — вопросил он. Я рассмеялась. Анхель продолжил свою речь, утверждая, что в этой стране мы достигли высочайшего уровня технического прогресса и тестируем новых созданий будущего. Среди них и последнее изобретение — новые кентавры, которые живут на соевой похлебке, сваренной на воде с сахарком. Совершенные создания, которым не нужен бензин для передвижения и которым требуется минимум для восполнения энергетических затрат. И Леонардо — одно из таких созданий, которое не ходит, а колесит, плавненько так катится. И даже когда он садится на диван, сразу видно, что ему неудобно — непонятно, что делать с ногами. Ведь это уже не ноги, а некий орган, который эволюционировал до симбиотического сращения с педалями велосипеда и вряд ли помнит о своих прежних функциях.
«Я больше чем уверен, — заключил Анхель, — у кубинского человека будущего ног не будет вовсе, а будет малюсенький желудок и пара колес. А ты как думаешь?» — поинтересовался он, прежде чем положить в рот капусту и начать жевать с аппетитом дикаря.
Анхель фонтанировал идеями. Он заметил, что раз уж мы с ним колес не имеем, то, как это ни прискорбно, являемся представителями исчезающего вида. И расхохотался, приговаривая, что мне не стоит волноваться по этому поводу, потому что здесь у нас — страна мутантов, привычных к выживанию: если колес мы себе не отрастили, то, чтоб не сгинуть с лица земли, превратимся во что-нибудь иное. Самое удивительное, что он был прав. Думаю, что после того нулевого года все мы стали иными. Может, кому-то и тяжело это признать, но все мы изменились. Есть «до», и есть «после». Это как война, я тебе уже говорила, бомбардировок вроде не было, но живем мы словно в послевоенное время, выпустившее на волю самые примитивные инстинкты, в первую очередь — инстинкт самосохранения. Мы здесь, к счастью или несчастью, как тараканы, которые привыкают к отраве, чтобы выжить, и даже начинают ее любить. К счастью или несчастью. Не знаю.
Анхель продолжил говорить о Леонардо. Тем же презрительным тоном он заявил, что никогда не читал ни одного его текста и не собирается этого делать, что он, конечно же, не имеет никакого права указывать мне, с кем дружить, но ему с самого начала показался очень странным этот внезапный всплеск дружеских чувств Леонардо ко мне и эти его приглашения на литературные сборища.
«Хулия, моя Хулия, — сказал он, — сдается мне, единственное, чего хочет этот тип на самом деле, — подобраться к тебе».
Я его не поняла, и, видя выражение моего лица, Анхель улыбнулся, несколько раз потыкал вилкой в тарелку, так и не подцепив капусту. А затем изрек следующую мысль: мир слишком тесен.
«Леонардо знает, что он мне не нравится, — сказал он, — но при этом всеми доступными способами старается сблизиться, из чистого любопытства».
