Гавана, год нуля - Суарес Карла

Вывод: все стрелки указывают на Леонардо. И тогда я решила: раз Эвклид предпочел утаить от меня историю с Маргаритой, я поступлю так же, а если и упомяну об этом, то позже, не сейчас. Потому что в данный момент в этом действительно нет необходимости, и мне не хочется вынуждать своего друга объясняться передо мной за дела, которые лично меня не касаются. Если Маргарита изменяла Анхелю, то это его проблема, и не мое это дело — ворошить прошлое. Глаза не видят, сердце не болит, как гласит пословица, так что пусть все остается на своих местах. Между тем, выяснив личность владелицы документа, я могу потихонечку прощупывать, не может ли Анхель дать мне некие новые сведения, а также дожать лимон по имени Леонардо.

На той же неделе я без предупреждения заявилась на работу к Леонардо. Сказала, что, как и в прошлый раз, оказалась здесь неподалеку — дела в министерстве — и воспользовалась случаем, чтобы зайти поздороваться. Он, казалось, ничуть не удивился моему появлению. Заверил меня, что страшно рад меня видеть и что я всегда появляюсь в наилучший момент. Я поинтересовалась, не получил ли он снова Нобелевскую премию, но он сказал, что нет, это другое, и если я хочу узнать подробности, то лучше мне пойти с ним, потому что сегодня он идет на собрание в дом одного знакомого литератора, где будут читать выдержки из разных текстов для Барбары, собирающей материал для своей исследовательской работы о кубинской литературе. Однако я, хотя вслух этого и не произнесла, не очень хотела снова слушать бесконечное чтение. Мне нужно было поговорить с ним, но, к счастью, до этого собрания у него оставались кое-какие дела. Что предоставляло нам возможность некоторое время провести вдвоем. «Ну что, пойдешь?» — спросил он. Я согласилась: да, конечно. Уж как-нибудь потом придумаю предлог, чтобы улизнуть от писателей.

Помнится, именно в тот день Леонардо заговорил о своем путешествии в Луанду. Да, точно, после нескольких километров под палящим солнцем на его велосипеде, он — крутя педали, а я — сидя на багажнике, когда мы добрались до первой нашей цели — дома одной его знакомой, аргентинки, писавшей для аргентинского театрального журнала. Ей Лео, эта библиотечная крыса, привез статью о гаванских театрах из ежегодного обозрения 1933 года, которую одна его близкая приятельница скопировала в Национальной библиотеке. Статья эта предназначалась аргентинке вовсе не в подарок, он, ясное дело, собирался ее продать — за скромную сумму в долларах. Ведь на что-то же нужно писателю жить? Когда сделка совершилась, мы вышли из квартиры и пошли посидеть на ступеньках университета, где Лео договорился встретиться с Барбарой. Там он мне и сообщил, что мужем аргентинки был кубинский военный, с которым он свел знакомство в Анголе. Леонардо работал когда-то военным корреспондентом, хотя и не хотел об этом говорить, сказав лишь, что это было худшее в его жизни путешествие, но прибавил, что даже из худших моментов можно высечь искры света, и принялся рассказывать о городе, который он предпочитал именовать Красавица-Луанда. Я уже тебе говорила, что мне безумно нравилось его слушать, — если б он не был писателем, уж и не знаю, чем другим стоило бы ему заниматься. Порой, когда он крутил педали своего «китайского» велосипеда и что-то рассказывал, я улыбалась ему в спину: это казалось таким странным, не знаю, чем-то за пределами нормы, что человек с его культурным багажом, поездивший по свету, исследователь с огромным опытом, готовый покорить мир, а вот, поди ж ты, из всех средств передвижения имеет только велик. Но такая у нас страна. И знаешь, что он мне ответил? Что велик — отличная штука для укрепления мускулатуры ног, а все остальное он возит в себе. Леонардо, без сомнения, человек в высшей степени позитивный.

Тем вечером он довольно долго говорил о своей Красавице-Луанде, и я заслушалась, как и всегда, очарованная его манерой рассказывать. Говорили мы о путешествиях, и я воспользовалась случаем и спросила, не приходилось ли ему бывать в Италии. Это был лучший из всех пришедших мне в голову способов подвести разговор к Меуччи, и, естественно, Леонардо сказал, что нет. Об Италии он знает много чего, но никогда там не был. Кстати об Италии: смотри, кто к нам идет… И встал как раз в тот момент, когда я подняла глаза на Барбару. Та, как всегда улыбаясь, уже шла по лестнице, так туго затянутая в блузку, что сиськи едва оставляли ее легким возможность дышать.

Барбара была мне симпатична, она всегда выглядела довольной, словно все вокруг работает и Гавана каждое утро встречает ее улыбкой. Так ведь Барбара была иностранкой. Жила в городе, расположенном в десяти сантиметрах от города, в котором жили мы, но ее Гавана и наша, хотя и занимали одно и то же пространство, мало в чем совпадали. Мы были разными видами в одном зоопарке. Ты меня понимаешь? Она — из редких животных, экзотических, из тех, перед клетками которых люди останавливаются; а мы — из тех, что были всегда, на которых никто уже и не смотрит, кому достаются объедки от лакомств редких зверей. Барбара, конечно, ни в чем не была виновата, она была милой и делала, что могла. В тот вечер, обменявшись с ней ласковыми поцелуями в щечку, Леонардо сказал, что у него есть несколько долларов и ему нужна ее помощь: ему надо кое-что купить. Напоминаю, что в те времена иметь доллары было незаконно, так что некоторые магазины для нас, кубинцев, оставались недоступными. Итальянка, конечно же, согласилась.

Тем вечером мы собрались в квартире одного писателя, приятеля Леонардо. Забавно, теперь я понимаю, что решила назвать его Леонардо в честь да Винчи, не подумав, что у нас есть замечательный кубинский автор, которого зовут Леонардо Падура, но с его творчеством я не знакома. Ну так вот, хозяин дома заварил лимонное сорго, которое принес Леонардо, и мы уселись на маленькой террасе, за которой располагала квартира. Там и начались чтения, которые я использовала для своих собственных размышлений. Писатели, как мне стало ясно после многочисленных чтений, нуждаются в глубочайшем внимании, в том, чтобы их слушали и без конца хвалили, словно детей, только больших. Мы, конечно, все нуждаемся в некотором одобрении, однако у писателей, мне кажется, эта потребность многократно превышает норму, а в отдельных случаях — гипертрофирована. Я заметила, что писателей и артистов считают уникальными созданиями, а их жизнь — совершенно исключительной, словно они только и делают, что встречают великих людей и ведут очень важные разговоры на самые высокие и глубокие темы, и каждое слово этих бесед начинается с прописной буквы. Ничего не имею против, но меня удивляет, что люди той же меркой не оценивают ученых. Люди очень мало думают об ученых; а ведь за каждой вещью, к которой ты прикасаешься, какой бы заурядной она ни казалась, стоят сотни нейронов, работавших над ее созданием, потому что наука — труд коллективный: кто-то откроет что-то одно, потом другой это открытие доработает, и так далее. Вот, например, сейчас, когда все с ума сходят по сотовым телефонам, думаешь, хоть кто-нибудь знает имя Антонио Меуччи? Ясное дело, нет. Я, конечно, не претендую на то, чтобы люди помнили о каждом изобретателе, но, по крайней мере, к ним можно было бы относиться так же, признавать их заслуги так же, как артистов или писателей. Тебе так не кажется?

Леонардо и его друзья были, конечно, из другого теста. В них была, скажем так, писательская суть, но вот все остальное отсутствовало. Кроме всего прочего, в те годы никого не публиковали, потому что бумаги попросту не было, так что все они были более чем убеждены в гениальности своих текстов и более чем обычно нуждались в публике, особенно если среди публики попадались экзотические итальянки, которые к тому же находились в поисках авторов для исследовательского проекта о кубинской литературе.

Не знаю, довелось ли Барбаре еще хоть раз за свою жизнь почувствовать себя такой значительной фигурой, но в тот вечер она явно была королевой. По прочтении каждого текста ее слов ждали с огромным вниманием, ее смех рождал целую волну смеха, ее скрещенные ноги привлекали к себе взгляды всех присутствующих, на ее вопросы следовали незамедлительные ответы, а ее жажда побудила хозяина дома отправиться к соседу снизу и прикупить бутылку домашнего апельсинового вина, дабы познакомить итальянку с национальным продуктом. Чтения подходили к концу, и я уж было собралась уходить, не подозревая, что именно этот момент Леонардо выбрал, чтобы поделиться с собравшимися новостью. Вернувшись с бутылкой, хозяин разделил вино на всех и попросил Лео, чтобы тот перестал уже играть в секретность и сказал то, что собирался сказать. Писатель вынул из рюкзака бумагу, встал, прочистил горло и начал читать: «Гаванская газета, шестнадцатое декабря тысяча восемьсот сорок четвертого…»