Там, где билось мое сердце - Фолкс Себастьян Чарльз

Верный ее заветам, мир ее праху, я не стану рассказывать, что мне приснилось в ту ночь на острове. Упомяну только, что это был сон про любовь и войну, про смерть и покой…

Было в нем и кое-что особенное: во сне у меня появилась возможность изменить мир за десять лет до двойного убийства в Сараево. Мне приснился век, в котором было гораздо меньше безумия.

Поскольку хозяина я утром не встретил, то спустился к морю проветриться и привести в порядок мысли. Мне нравятся наши метафоры. Как можно привести в порядок мысли? Только с помощью новых мыслей. Мысли… Они удерживают одну информацию и отметают прочь другую.

И все-таки что же имеется в виду под наведением порядка в мыслях? Наверное, вот это: прекратить рассуждать и попытаться «почувствовать». Из чего следует очевидное: то, что мы «чувствуем», ценнее любого размышления… Чувства надежнее.

Усевшись на плоскую скалу, я смотрел на белопенные гребешки волн и вспоминал слова Ньютона о том, что самому себе он кажется ребенком, который ищет на берегу самые гладкие камушки и самые красивые ракушки, в то время как великий океан истины расстилается перед ним еще непознанный. Еще я вспомнил Мэтью Арнольда, который на берегу Дуврского пролива, в свою очередь, вспоминал Софокла на берегу Эгейского моря, и утверждал, что в шуме прибоя античный трагик различал приливы и отливы человеческих страданий.

Всплыл в памяти вполне реальный берег. Анцио, 1944 год. Как хрустнул песок под моим грубым армейским ботинком: мы, поднимая тучи брызг, спрыгивали с десантной баржи, зная, что в любой момент нами могут поживиться немецкие пули.

Океан тогда был для меня не загадочной и могущественной стихией, а ледяной водой, из которой мне предстояло выбраться на берег, зарыться как можно глубже в песок и начать убивать. Пока мы брели к берегу, винтовку приходилось держать над головой, чтобы не замочить, потому что вода была по грудь. Никакого благоговения перед величием и красой Тирренского моря я не испытывал.

Любая проблема кажется неразрешимой только тому, у кого она возникла. Со стороны она часто выглядит смехотворно ничтожной. Промелькнула мысль, что и сам я попал в ловушку. Как те мои несчастные пациенты, для которых прошло время легких решений. Невозможно двигаться по жизни дальше (неважно, сколько мне ее еще осталось). Невозможно, пока я не уясню, что было там, во мраке прошлого. И тут требовалась тяжкая «кропотливая работа», то, что я начинающим психиатром настоятельно рекомендовал своим пациентам. Но я куда охотнее прибегал к давно известным трюкам: делал вид, что все нормально, старательно отвлекался на сиюминутные удовольствия, ловко менял направление мысли. Вот и Ньютона зачем-то вспомнил, а потом по инерции и Мэтью Арнольд выскочил.

С трудом заставив себя встать, я двинулся в сторону дома. Когда поднимался по ступенькам лесенки, снизу донеслись гулкие всплески. Я остановился и, сойдя с лестницы, свернул к краю обрывистого холма. В calanque кто-то плавал, и я почти сразу узнал гладкую изящную головку. Спустился, но встал так, чтобы меня не было видно. В конце концов Селин вышла из воды, нагая, как и в прошлый раз, и вскарабкалась на скалу. Инструмента для ловли ежей при ней не было, но полотенце она захватила. Расстелила его рядом со сброшенным платьем и легла. На спину. Волосы распустила веером, чтобы быстрее высохли, руки прижала к телу. Внизу живота было родимое пятно. На этот раз она мне показалась более сухощавой. Заметно было, что Селин не совсем разнежилась, словно подозревала или знала: за ней подсматривают.

Через минуту я пошел назад, к ступенькам, и вскоре очутился в саду Перейры.

Ланч был накрыт на открытой террасе, затененной ветвями сливы. Полетта принесла salade nigoise [16] с листочками полевого салата и острым чесночным соусом.

— С большим удовольствием прочел ваши заметки, — доложил я. — Насколько я понял, ваша цель — добиться того, чего должен, по идее, добиваться хороший психоаналитик. Но при этом вы используете физиологические особенности самого мозга, он должен сам произвести изменения, взрастить их. Тот же психоанализ, только на биологическом уровне.

— Верно, — сказал Перейра, наливая мне в стакан газированной воды. — Но углубляться в научные дебри я не мог, лекция рассчитана на первокурсников. А вообще-то я двадцать лет отдал этой теме.

Я понимающе кивнул. Самого меня занимали совсем иные вещи, но я прекрасно понимал, насколько притягательна эта гипотеза.

— Когда вы учились, сеансы психоанализа практиковались? — спросил Перейра. — Лично с вами работали?

— Да, было дело. В ту пору в Англии Фрейд был наше все. Психоанализ использовался не только как метод лечения, во многих клиниках он служил главным ориентиром при определении диагноза. Даже в случае шизофрении.

— Кто проводил сеансы с вами?

— Докторша по имени Белсайз Парк. В Лондоне.

— Была в вас влюблена?

— А как же.

Он усмехнулся.

— Выпытывала, что вам снилось? Уточняла детали?

— Да уж. Это было не трудно. Снилось мне много чего. Приходилось иногда опускать подробности, дама все-таки. В частности, в эпизодах, где я оскопляю своего отца…

— Вы нарочно меня дразните, мистер Хендрикс.

Как правило, глубоким старикам свойственно снисходительное добродушие. Лукавые искорки в глазах, дрожащий от ласковой усмешки голос. Часто мне казалось, что это у них от успокоенности. Радуются, что уже вне игры, больше никаких бешеных гонок в угоду молодым амбициям. Перейра был не таков. Невзирая на угасание интеллектуальной силы, игровую площадку он покидать не собирался.

Полетта поставила на середину стола блюдо с нарезанными фруктами.

— А знаете, доктор, — продолжил Перейра, — мне бы хотелось, чтобы вы побыли еще. Возможно, я ошибаюсь, но, по-моему, вы оказались в сложной жизненной ситуации…

— А разве в жизни бывают иные?

— Я совсем старый. В могилу пора. И все-таки во мне пока жив молодой идеалист, тот начинающий врачеватель душ, каким я был когда-то. И я вижу, что вашу душу что-то тревожит. Скажете, я неправ?

— Я живой человек. Каждого из нас что-нибудь тревожит.

— Если вас что-то не устраивает, попробуем это исправить. Можете выбрать другую спальню. Можно пригласить на ужин Селин, хотите? Я попрошу Полетту приготовить что-нибудь по вашему вкусу.

В сосновых ветвях застрекотали древесные лягушки, громко, не уступая цикадам. Перейра подлил мне белого местного вина, а я мысленно перенесся в свою гостиную на Кенсал-Грин, с видеокассетами и скандалящими «соперницами».

И вдруг поймал себя на том, что улыбаюсь.

— Ладно, — сдался я. — Побуду до среды. Спасибо вам. Но мне бы позвонить. Надо проверить, не было ли сообщений.

— Разумеется. Телефон в холле. Звоните сколько и когда угодно.

Телефонный аппарат был старинный, с навесным диском, с резным дубовым корпусом и похожим на ракушку раструбом микрофона. Качество французских телекоммуникаций наверняка улучшилось с тех времен, когда звонить за море было невозможно, но удастся ли со столь дальней дистанции включить кассету автоответчика?

Приставив к микрофону диктофон, я увидел Полетту, застывшую в дверном проеме кухни. Я вскинул бровь, и старуха нехотя попятилась.

Удивительно, но все получилось; нудный голос надменно произнес: «Это автоответчик Роберта Хендрикса…»

Одно сообщение меня заинтриговало.

«Приветствую вас, доктор Хендрикс. Я Тим Шортер. Мы не знакомы, но мой брат женат на вашей давней знакомой. Вы позволите пригласить вас на ланч в мой лондонский клуб? Надеюсь, скоро приеду в Лондон, побуду там недельку-другую».

Тем же вечером незадолго до ужина Перейра принес в библиотеку еще одну желто-бежевую папку

— Здесь кое-какие бумаги и снимки, — сказал он. — Давайте начнем вот с этого фото.

Я уже привык к неторопливому укладу здешней жизни, к тому, что мой хозяин склонен притормаживать, отвлекаясь на посторонние предметы, и столь стремительное развитие событий застигло меня врасплох. Я почувствовал себя уязвимым: прямо сейчас придется заново выстраивать защитные барьеры…