Дворец сновидений - Кадарэ Исмаиль

Так оно и есть. Мало-помалу идея министра совершенно захватила мать Марк-Алема. Как об этом раньше не подумали? — говорила она. Табир теперь казался ей единственным подходящим вариантом для сына. Мало того что это было место, предоставлявшее человеку неограниченные возможности, чтобы проявить себя, вдову привлекала именно его неопределенность, его туманная сторона. Мир там раздваивался, очень быстро начиналось нечто неуловимое, и именно этот туман и представлялся ей самым надежным убежищем, где Марк-Алем мог бы спрятаться во время жестокого ненастья.

И все прочие были с ней вполне согласны. Кроме того, говорили они. Визирь не просто так все это задумал. В последнее время влияние Табир-Сарая на большую государственную политику становилось все сильнее, а Кюприлиу, склонные с легкой иронией относиться к старым традиционным учреждениям, слегка недооценили Дворец Сновидений. Более того, много лет назад поговаривали, что именно Кюприлиу, хотя и не смогли добиться его закрытия, оказывается, весьма чувствительно ограничили влияние Табира. И вот в последнее время самодержец восстановил его былые мощь и авторитет.

Все это Марк-Алем узнавал постепенно, во время долгих разговоров о новой работе. Естественно, когда речь заходила о том, что Кюприлиу недооценили в какой-то мере Табир, это ни в коей мере не означало, что у них там не было своих людей. Кюприлиу давным-давно исчезли бы бесследно, если бы допускали подобное легкомыслие. И все же, замятые, похоже, другими государственными структурами и в надежде на то, что им вновь удастся ослабить этот дряхлый старческий дух, над которым между собой посмеивались, они ослабили внимание к Табиру. Сейчас, судя по всему, предпринималась попытка именно это исправить. У них были там свои люди, исчислявшиеся наверняка десятками, но «люди своей крови — это совсем другое дело», говаривал Визирь своей сестре, матери Марк-Алема. Он слегка нервничал и, по ее впечатлению, был обеспокоен больше, чем дело того на первый взгляд заслуживало. Наверняка ему было известно что-то еще, о чем он ей не рассказал.

Это произошло за два дня до того, как Марк-Алем пошел устраиваться в Табир-Сарай. Все это время в их разговорах Марк-Алем и Дворец Сновидений были неотделимы друг от друга. Да они и теперь оставались нераздельны, и разговор принял направление, беспокоившее Марк-Алема. Он надеялся, что, когда все пойдут на ужин, разговор зайдет о чем-нибудь ином. К счастью, это произошло еще раньше. На самом деле по-прежнему обсуждали Табир-Сарай, но его имя из разговора исчезло.

— В любом случае, теперь уже можно говорить о том, что Табир-Сарай полностью восстановил свое былое значение, — сказал один из кузенов.

— А я, хотя и сам Кюприлиу, никогда не верил, что его влияние может ослабеть, — ответил младший дядя, Курт. — Это не просто одно из старейших государственных учреждений; по-моему, он, несмотря на свое красивое название, является самым ужасным среди всех.

— Ну, есть и другие ужасные учреждения, — возразил кузен.

Курт улыбнулся.

— Да, но только их ужас очевиден, — сказал он. — Вызываемый ими страх чувствуется уже издали, а вот Табир-Сарай — это совсем другое дело.

— И чем же он, по-твоему, так ужасен? — вмешалась мать Марк-Алема.

— О, не в том смысле, как ты могла подумать, — ответил Курт, краем глаза взглянув на своего племянника. — Я совсем о другом. По моему мнению, из всех орудий государства Дворец Сновидений находится как бы вне человеческого волеизъявления, в отличие от прочих. Понимаете, что я хочу сказать? Он среди всех самый непостижимый разумом, самый слепой, самый фатальный и потому государственный в наивысшей степени.

— А вот мне кажется, что и им можно как-то управлять, заставить плясать под свою дудку, как говорится в пословице, — вмешался другой кузен. Он был лысым, с умными глазами, но внешне этот ум выражался особым образом: глаза его казались наполовину угасшими, словно мудрость его утомила и он с радостью поделился бы ею с кем-то другим.

— А я уверяю, что это единственная структура в нашем государстве, посредством которой темная часть сознания всех подданных вступает в прямое соприкосновение с государством. — Курт оглядел всех по очереди, словно пытаясь понять, дошли ли до них его слова. — Бесчисленные толпы на самом деле не правят, — продолжал он, — но у них есть инструмент, при помощи которого они влияют на все дела, авантюры и преступления государства, и это как раз Табир-Сарай.

— Ты хочешь сказать, что все вместе несут ответственность за происходящее и должны испытывать чувство вины? — удивился кузен.

— Да, — ответил ему Курт. — По-своему да, — решительно добавил он.

Тот улыбнулся, но, поскольку глаза у него были полуприкрыты, заметить можно было лишь след от улыбки, словно луч света, выбивающийся из-под двери.

— Несмотря ни на что, для меня это самое бесполезное, я бы даже сказал, самое безумное учреждение в нашем государстве, — проговорил он.

— Оно было бы безумным в каком-нибудь логичном мире, — возразил Курт. — А в нашем мире оно представляется мне более чем обыкновенным.

Кузен рассмеялся было, но, поскольку губернатор сохранял суровое выражение лица, смех его медленно угас.

— А вот многие поговаривают, что все гораздо глубже, — вмешался другой кузен. — Ничто не бывает столь простым, каким кажется. Кто может в наши дни знать наверняка, чем на самом деле занимался Дельфийский оракул? Ведь все его архивы утрачены, разве нет? Даже назначение Марк-Алема не было столь уж простым.

Мать Марк-Алема чрезвычайно внимательно следила за разговором, стараясь ничего не упустить.

— Бросьте вы лучше эти разговоры, — вмешался губернатор.

Мое назначение было непростым? — отметил про себя Марк-Алем. В памяти у него вертелись обрывки событий того первого утра, когда он пришел в Табир, ощущая себя самым ничтожным в мире существом, и переплетались они с последними унылыми рабочими часами в Селекции. А они наверняка воображают, что я пришел туда завоевать Табир, пробормотал он про себя с горькой усмешкой.

— Бросьте-ка эти разговоры, — второй раз повторил старший дядя.

Лёка возвестила о том, что ужин готов, и все поднялись, чтобы идти в столовую.

За ужином жена старшего брата принялась было рассказывать об обычаях в разных уголках провинции, которой управлял ее муж, когда Курт, особенно не деликатничая, перебил ее:

— Я пригласил рапсодов из Албании, — сказал он.

— Что? — послышались два-три голоса.

Сразу стало понятно, что за этим «Что?» скрывалось: «Как это тебе только в голову взбрело? Что еще за новые причуды?»

— Позавчера я беседовал с австрийским консулом, — продолжал тот, — и знаете, что он мне сказал? Вы, Кюприлиу, в наши дни единственный аристократический род в Европе и наверняка во всем мире, у которого есть собственный эпос.

— А, — отозвался один из кузенов, — понятно.

— Он сравнил эпические песни, которые поют о нас, с «Нибелунгами» у немцев и добавил, что, если бы о каком нибудь знатном немецком или французском роде пели хотя бы сотую часть из того эпоса, что ныне поют о нас на Балканах, об этом трубили бы повсюду как о величайшем чуде, и это было бы предметом неописуемой гордости для них. А вы, Кюприлиу, едва помните об этом. Так он мне сказал.

— Понятно, — повторил один из кузенов. — Я только вот чего не понимаю: ты говорил об албанских рапсодах, разве нет? Если же речь идет о том эпосе, с которым мы все знакомы, то при чем тут албанские рапсоды?

Курт Кюприлиу взглянул на него, но ничего не ответил. Разговоры об эпосе в семье Кюприлиу были столь же древними, как и дорогие подарки, пожалованные некогда султанами и передававшиеся у Кюприлиу из поколения в поколение. Марк-Алем помнил об этом с самого детства. Вначале он представлял себе эпос как нечто длинное, что-то среднее между драконом и змеей, сидевшее далеко в горах, покрытых снегом, и в туловище которого, словно в теле сказочных существ, спрятана была судьба всего рода. Однако, подрастая, он понемногу стал понимать, хотя и не вполне отчетливо, что представлял собой этот эпос. Конечно, юноше было непросто понять, как такое могло произойти; Кюприлиу жили и занимали руководящие посты в имперской столице, в то время как далеко, на удивительных Балканах, в провинции под названием Босния, о них сложили эпические песни. Еще более непостижимым представлялось то, что исполнялся эпос не на родине Кюприлиу, в Албании, а в Боснии, да еще не на родном языке Кюприлиу, албанском, а на славянском. Раз в год, в месяц рамазан, прибывали певцы-рапсоды аж из самой Боснии. Они пользовались гостеприимством Кюприлиу несколько дней, чтобы исполнять свои длинные баллады в сопровождении музыкального инструмента, из которого извлекали необычайно грустные звуки. Этот обычай, сохранявшийся сотни лет, новые поколения Кюприлиу не осмеливались ни отменить, ни изменить. Собравшись в большой гостиной, они слушали протяжное пение славянских рапсодов, хотя и не понимали ни единого слова, кроме фамилии Кюприлиу, которую те произносили как Чуприлич. Затем рапсоды получали свое обычное вознаграждение и уходили, оставив после себя ощущение пустоты, вынуждавшее хозяев еще несколько дней беспричинно вздыхать, как бывает зачастую при смене времен года.