Венедикт Ерофеев - Вальпургиева ночь, или Шаги Командора
Натали. И знаешь что еще, Гуревич: пятистопными ямбами говорить избегай – с врачами особенно: сочтут за издевательство над ними. Начнут лечение сульфазином или чем-нибудь еще похлеще… Ну, пожалуйста… ради меня… не надо…
Гуревич. Боже! Так зачем я здесь?! – вот я чего не понимаю. Да и остальные пациенты тоже – зачем?
Они же все нормальны, ваши люди,
Головоногие моллюски, дети,
Они чуточек впали в забытье.
Никто из них себя не вображает
Ни лампочкой в сто ватт, ни тротуаром,
Ни оттепелью в первых числах марта,
Ни муэдзином, ни Пизанской башней
И не поправкой Джексона-Фулбрайта
К решениям Конгресса. И ни даже
Кометой Швассман-Вахмана-один.
Зачем я здесь, коли здоров, как бык?
Натали.
Послушай– ка, Фулбрайт, ты жив пока,
Пока что не болеешь,– а потом?…
Чего ж тут непонятного, Гуревич?
Бациллы, вирусы – все на тебя глядят
И, морщась, отворачиваются.
Гуревич. Браво.
Полна чудес могучая природа,
Как говорил товарищ Берендей.
Но только я отлично обошелся бы и без вас. Кроме тебя, конечно, Натали. Ведь посуди сама: я сам себе роскошный лазарет, я сам себе – укол пирацетама в попу. Я сам себе – легавый, да и свисток в зубах его – я тоже. Я и пожар но я же и брандмейстер.
Натали. Гуревич, милый, ты все-таки опустился.
Гуревич. Что это значит? Ну, допустим. Но в сравнении с тем, сколько я прожил и сколько протек, – как мало я опустился! Наша великая национальная река Волга течет три тысячи семьсот километров, чтоб опуститься при этом всего на двести двадцать один метр. Брокгауз и Эфрон. Я – весь в нее. Только я немножко недоглядел – и невзначай испепелил в себе кучу разных разностей. А вовсе не опустился. Каждое тело, даже небесное тело, имеет свои собственные вихри. Рене Декарт. А я – сколько я истребил в себе собственных вихрей, сколько чистых и кротких порывов? Сколько сжег в себе орлеанских дев, сколько придушил бледнеющих Дездемон?! А сколько я утопил в себе Муму и Чапаев!…
Натали. Какой ты экстренный, однако, баламут!
Гуревич.
Не экстренный. Я просто – интенсивный,
И я сегодня… да почти сейчас…
Не опускаться – падать дальше начинаю.
Я нынче ночью разорву в клочки
Трагедию, где под запретом ямбы,
Короче, я взрываю этот дом!
Тем более я ведь совсем забыл: сегодня же ночь с тридцатого апреля на первое мая. Ночь Вальпургии, сестры святого Венедикта. А эта ночь с конца восьмого века начиная всегда знаменовалась чем-нибудь устрашающим и чудодейственным. И с участием Сатаны. Не знаю, состоится ли сегодня шабаш, но что– нибудь да состоится?!…
Натали. Ты уж, Левушка, меня не пугай – мне сегодня дежурить всю ночь.
Гуревич.
С любезным другом Боренькой на пару?
С Мордоворотом?
Натали.
Да, представь себе.
С любезным другом. И с чистейшим спиртом.
И с тортами – я делала сама -
И с песнями Иосифа Кобзона.
Вот так-то, экс-миленький, экс-мой!
Гуревич. Не помню точно, в какой державе, Натали, за такие шуточки даму бьют по заду букетом голубых левкоев… Но я, если хочешь, лучше тебя воспою – в манере Николая Некрасова, конечно.
Натали. Давай, воспевай, глупыш.
Гуревич. Под Николая Некрасова!
Роман сказал: глазастая!
Демьян сказал: сисястая!
Лука сказал: сойдет.
И попочка добротная,-
Сказали братья Губины,
Иван и Митродор.
Старик Пахом потужился
И молвил, в землю глядючи:
– Далась вам эта попочка!
Была б душа хорошая…
А Пров сказал: Хо-хо!
Натали аплодирует.
А между прочим, ты знаешь, Натали, каким веселым и точным образом определял Некрасов степень привлекательности русской бабы? Вот как он определял: количеством тех, которые не прочь бы ее ущипнуть. А я сейчас тебя так охотно ущипнул бы…
Натали. Ну, так и ущипни, пожалуйста. Только не говори пошлостей. И тихонечко, дурачок.
Гуревич. Какие же это пошлости? Когда человек хочет убедиться, что он уже не спит, а проснулся, – он, пошляк, должен ущипнуть…
Натали. Конечно, должен ущипнуть. Но ведь себя. А не стоящую вплотную даму…
Гуревич. Какая разница?… Ах, ты стоишь вплотную… мучительница Натали… Когда ты просто так зыблешь талией – я не могу, мне хочется так охватить тебя сзади, чтоб у тебя спереди посыпались искры!…
Натали. Фи, балбес! Так возьми – и охвати!…
Гуревич так и делает. Натали с запрокинутой головой.Нескончаемое лобзание.
Гуревич. О Натали! Дай дух перевести!… Я очень даже помню – три года назад ты была в таком актуальном платьице… И зачем только меня поперло в эти Куэнь-Луни?… Я стал философом. Я вообразил, что черная похоть перестала быть наконец моей жизненной доминантой… Теперь я знаю доподлинно: нет черной похоти! Нет черного греха! Один только жребий человеческий бывает черен!
Натали. Почему это, Гуревич, ты: так много пьешь, а все-все знаешь?…
Гуревич. Натали!…
Натали. Я слушаю тебя, дурашка… Ну, что тебе еще, несмысленыш?…
Гуревич. Натали… (Неистово ее обнимает и впивается в нее. Тем временем руки его – от страстей, разумеется, – конвульсивно блуждают по Натальиным бедрам)
Зрителю видно, как связка ключей на желтой цепочке переходит изкармашка белого халата Натали в больничную робу Гуревича. Апоцелуй все длится.
Натали (чуть позже). Я по тебе соскучилась, Гуревич… (Лукаво) А как твоя Люси?
Гуревич. Я от нее убег, Натали. И что такое, в сущности, Люси? Я говорил ей: «Не родись сварливой». Она мне: «Проваливай, несчастный триумвир!» Почему «триумвир», до сих пор не знаю. А потом уже мне вдогонку и вслед: «Поганым будет твой конец, Гуревич! Сопьешься с круга».
Натали (смеется). А что сначала?
Гуревич.
Ну, что сначала? И не вспоминай.
О Натали! Она меня дразнила,
Я с неохотой на нее возлег.
Так на осеннее и скошенное поле
Ложится луч прохладного светила.
Так на тяжелое раздумие чело
Ложится, тьфу! – раздумье на чело…
Брось о Люси… Так, говоришь,– скучала?
А речь об этой шлюшке завела,
Чтоб легализовать Мордоворота?…
Натали. Опять! Ну, как тебе не стыдно, Лев?
Гуревич.
Нет, я начитанный, ты в этом убедилась.
Так вот, сегодня, первомайской ночью
Я к вам зайду… грамм двести пропустить…
Не дуриком. И не без приглашенья:
Твой Боренька меня позвал, и я
Сказал, что буду… Головой кивнул.
Натали. Но ты ведь – представляешь?!…
Гуревич.
Представляю.
Нашел, с кем дон-гуанствовать, стервец!
Мордоворот и ты – невыносимо.
О, этот боров нынче же, к рассвету,
Услышит командорские шаги!…
Натали. Гуревич, милый, ты с ума сошел…
Гуревич.
Пока – нисколько. Впрочем, как ты хочешь:
Как небосклон, я буду меркнуть, меркнуть,
Коль ты попросишь… (Подумав)
Если и попросишь,
Я буду пламенеть, как небосклон!
Пока что я с ума еще не сбрендил,-
А в пятом акте – будем посмотреть…
Наталья, милая…
Натали. Что, дуралей?
Гуревич.
Будь на тебе хоть сорок тысяч платьев,
Будь только крестик промежду грудей
И больше ничего – я все равно…
Натали (в который уже раз ладошкой зажимает ему рот. Нежно). А! Ты и это помнишь, противный!…
Кто-то прокашливается за дверью.
Гуревич. Антильская жемчужина… Королева обеих Сицилий… Неужто тебе приходится спать на этом дырявом диванчике?
Натали. Что ж делать? Лев? Если уж ночное дежурство…
Гуревич.
И ты… ты спишь на этой вот тахте!
Ты, Натали! Которую с тахты
На музыку переложить бы надо!…
Натали. Застрекотал опять, застрекотал…
За дверью снова чье-то покашливание.
Гуревич. «Самцы большинства прямокрылых способны стрекотать, тогда как самки лишены этой способности». Учебник общей энтомологии.
Снова тянутся друг к другу.
Прохоров (показываясь в дверях с ведром и шваброю). Все процедуры… процеду-уры… (Обменивается взглядом с Гуревичем)
Во взгляде у Прохорова: «Ну, как?» У Гуревича: «Все путем».
Наталья Алексеевна, наш новый пациент вопреки всему крепчает час от часу. А я только что проходил: у дверей хозотдела линолеум у вас запущен – спасу нет. А новичок… ну, чтоб не забывался, куда попал, – пусть там повкалывает с полчаса. А я – понаблюдаю…
