Грант Матевосян - Похмелье
— Ты что это натворил, слушай?
— Что я натворил?
Он засмеялся и вскочил с места. Потом хохот его сменился тихим похихикиванием — он внимательно изучал листок бумаги.
Коньяк — 8 рублей + говяжья вырезка с грибами 5 рублей + осетрина 3 рубля + ржаной хлеб 0,10 рубля + сигареты Вильсон 3 рубля + такси 1,50 рубля + пирожки 1 рубль + глупая телеграмма 3 рубля + горчица 0,001 рубля + белый хлеб 0,15 оубля + невиданно белая соль 0,003 рубля = 0000000000000000000000000000.
— Там же по-армянски написано, как ты догадался?
Он всё ещё смеялся.
— По коньяку. По цене, — сказал он. — И по ржаному хлебу. — Он поискал и нашёл: — А вот это лобио. Это такси. Американские сигареты. — С листком в руках он вышел, корчась от смеха, — 00000 копеек…
— Форма формы формы формы, — я пошёл по длинному коридору умываться. Было полтретьего ночи. Я молод и свеж. В Ереване сейчас полчетвёртого ночи, мой сын проснулся и плачет понарошку, он вырос ещё на пять часов и просит грудь — для новых пяти часов сна, за которые он вырастет ещё на пять часов… Они хохотали, сгрудившись в дверях туалета. Разглядывая мой список. Они мои друзья: я их люблю, их присутствие сплетает для меня некую тёплую атмосферу надёжности, приятно чувствовать их существование в Ереване, в Молдавии, в Тбилиси, в Москве, в Ленинграде. Виктор Игнатьев говорит — Петербург. Я брызнул на них водой. Они засмеялись — по-другому уже — и подождали, пока я вытру лицо. С ними вместе была девушка с мягким, немного отечным большим лицом. Она не была чьей-нибудь женой. Желтовато-смуглая, глаза подведены краской. Рука одного из ребят обнимала плечо этой девушки, прихватывая грудь. Виктора Игнатьева рука. Они вышли из умывальной комнаты раньше меня и заспешили по коридору — спины ребят, ноги девушки и за ними — я, и это наше шествие очень напоминало то, как бежит по ночному городу свора бродячих собак. Они ввалились в мою комнату.
— Как пахнет хорошо, — сказала девушка и села на мою постель.
Виктор Игнатьев к моему ряду нолей прибавил ещё один ряд — от себя и рассмеялся:
— Странная арифметика, суммируются блестящий Антониони, лучшее чешское пиво, русский хлеб и мясо, и получается ноль, — он ласково наклонился ко мне и добавил шёпотом: — и Ева Озерова.
— Нет, — сказал я.
— Понятно.
— Что понятно?
— Вы про что? — поинтересовался Максуд. — Про что? — спросил он меня бровями.
— Ничего, так просто.
Под нолями Игнатьева выстроился нервный ряд кособоких нолей Эльдара Гурамишвили.
— Это из Касаха гранаты?
— Кто же станет Геворгу из Казахстана гранаты посылать?
— Да, плохо сложился день у бедного Эльдара, — грустно сказала незнакомая женщина, сидя на моей постели. Эльдар посмотрел на неё и побледнел. Сейчас должка была произойти какая-нибудь неприятность.
— Касах — область в Азербайджане, кажется на востоке, — улыбнулся Максуд. — Геворг хочет отнять его у меня, но я не патриот, со мной по этому поводу спорить бесполезно. — И, взяв ручку со стола, Максуд зашептал мне на ухо: — Он избил Юнгвальда и его девушку, из-за хромоножки.
— Какой ещё хромоножки?
— Вот мои ноли, я ставлю их, потому что моя девушка сегодня была хромой. Надя, не говори ничего своей подруге, даже наоборот, потому что на самом деле я доволен. Я не понимаю, почему Геворг Мнацаканов поставил Еве Озеровой отметку — ноль. Я и свои нули ставлю только исключительно во имя дружбы, потому что пустых дней нету. Я своим днём доволен.
— Геворг поставил Еве Озеровой отметку ноль потому, наверное, что не привёл её в общежитие, верно, Геворг? — он, Виктор Макаров, был согласен, что день был пустой и равнялся нулю, он взял ручку, попросил сигарету, поставил свой ряд нулей и похвалил яблоки на столе. — Я так и не понял, каким образом Казахстан оказался в западном Азербайджане. Можно, я возьму себе один гранат? — он пожелал всем спокойной ночи, зевнул, потянулся и ушёл.
— Дай мне, пожалуйста, бумагу и ручку, — сказала мне с постели смуглая женщина.
— Вы ещё не знакомы, познакомься с Надей, Геворг.
— А почему вы Геворга не привели с собой?
Её влажная холодная ладонь не понравилась мне, её смуглая мягкость была отталкивающая и что ноги так открыты…
— Потому что Геворг верен своей жене в Ереване и Еве Озеровой — в Москве.
— Слушай, Геворг, — сказал Максуд, — Вайсберг нашёл тему для нас с тобой. «Боюсь, что сценарий Мнацаканяна идеологически неприемлем, гроша ломаного не стоит, а талант терять жалко. Вы вот что, возьмите вдвоём и напишите про армяно-азербайджанские распри, попытайтесь осмеять причину этих распрей и всей этой галиматьи, которая воспринимается, понимаешь, вами как дорогая сердцу история, — пусть зритель в зале умрёт, пусть он выйдет из зала заново родившимся, понимаешь ли». Что скажешь?
— А ты ему что сказал?
— Что поговорю с тобой.
— Я согласен, — сказал я, — рациям, аль вер, — сказал я по-азербайджански.
Он растерянно посмотрел на Эльдара, на Виктора, потом на меня.
— «Я согласен», а дальше…
— Он говорит — я согласен, вот тебе моя рука, — перевёл Эльдар с усмешкой.
— Да, я согласен.
— Слушай, — его смех был жалобный и очень красивый, — пишу по-русски, физиономия, не поймёшь, то ли грузинская, то ли еврейская, и нашу историю совсем не знаю, только то, что в апреле двадцатого года Красная Армия вошла в Баку: «сан турк сан? сан гявур сан».
— Кто вам дал право, дорогие господа, с лёгкой руки Вайсберга смеяться над болью народа?
— Если бы речь шла об армяно-грузинских войнах, ты разве не согласился бы со мной работать, Эльдар?
— Изумительно, просто великолепно, — сидеть в крошечном закавказском тондыре и играть в Италию-Францию.
Смуглокожая незнакомая женщина глубоко вздохнула. Она поставила свой ряд нулей, поставила второй ряд и оставила третий на половине. Она попросила спичку, размазала нечаянной слезой краску на ресницах и улыбнулась:
— Ну, как, проходят газы у твоего малыша?
— А вам откуда про это известно?
— Ребята рассказывали про письмо твоей жены.
— Ну, газы и газы.
— Мои все друзья в Баку — армяне.
— Ты в Эрманикенде родился?
— Почему?
— А я больше про тебя думала, что армянин, Эльдар.
— Я, господа, чистокровный грузин.
— Макаров сегодня гнусно себя повёл.
— На Полонском или ещё что-то потом случилось?
— Макаров своё дело знает. Вставайте, пойдём ко мне, у меня две бутылки вина есть, идём, Геворг.
— Ни в коем случае, я работать буду.
— Значит, сюда принесу, яблоки есть, сыр есть, гранаты есть. Я буду закусывать шерстяным носком. Мне что-то есть захотелось, у тебя хлеба с луком не найдётся, Геворг?
— Это не носки, это «гулпа», гулпа не для того, чтобы ими закусывать, уходите, я должен работать.
— Правда, Витя, принеси вино сюда, — сказала смуглая женщина.
— Лёгкое вино, пойдёмте выпьем, — поднялся Эльдар. И потянул меня за руку. — Мы сегодня с тобой ещё не пили.
— А башня всё поднимается, — обернулся от окна Виктор Игнатьев. — Вино… удивительное слово, вино…
— Идёмте, но я пить не буду.
— Слушай, Геворг, как будет вино по-армянски?
— Кажется — гини.
— Да, гини. Ги-ни, гини.
— Гини, ги-ни, — сказал он и прислушался, — красивое слово. Ги-ни. И ваши буквы тоже какие-то торжественные и праздничные. Вашими буквами можно изобразить: «Всадники истоптали зелёные поля», вашими буквами нельзя написать: «Объединённое командование требует безоговорочной капитуляции» или какую-нибудь подобную глупость. Не люблю русский шрифт. Какое имеет отношение Достоевский к русскому шрифту?..
Все двинулись к дверям. Незнакомая женщина спустила ногу с ноги и протянула мне руку. Её влажная, мягкая ладонь и широкое колено были до противного приятны. Я пошёл, чтобы закрыть форточку, и заставил себя сказать — тьфу! В дверях стоял Максуд и ждал меня.
— Кто эта женщина?
— А ты правда Еву не приводил?
— Вот тебе на-а-а…
— Что? — засмеялся он.
— Вот тебе на-а-а… а хоть и привёл, тебе что, ему что, какое всем вам до этого дело…
Он засмеялся и сказал, и это было его извинением:
— Да, это главный минус нервного двадцатого века.
— С каждым днём толстеешь, а говоришь о нервном двадцатом веке, вот тебе на-а-а…
— Толстею, потому что бросил бокс.
— Значит, не хочешь вместе сценарий писать?
— О любви — пожалуйста. О спорте.
— На пантурецкой карте на территории Армении написано АЗЕР.
— Откуда ты всё это знаешь?
— Про всё это я узнал с великой радостью, у меня прямо разрывается сердце от этой радости.
— Мои товарищи по боксу в Баку все были армяне и ни на минуту не дали мне почувствовать свою национальность — про разницу. Перчатка — перчатка, бой — бой, на что мне какая-то пантурецкая карта?
