Грант Матевосян - Похмелье
— Саша… Я не пойду в твой дом.
— А что же ты позвонила мне?
Женщина пожала плечами.
— Твой поэт сбежал, Надя, одевайся, пойдём домой.
— Мы танцевали, у меня было хорошее настроение, и я позвонила.
— Что я тебе, ребёнок, что ли?
— Прости меня,, я не буду больше звонить.
— Значит, твои поэты получили стипендию, вы танцевали, тебе было хорошо, и ты вспомнила про меня?
— Да.
— И позвонила?
— Да.
— Чтобы сказать, что счастлива без меня?
Женщина подняла голову и растерянно посмотрела на него. Он нарочно так говорил, нарочно искажал смысл этого звонка, чтобы был повод снова ударить её.
— А? Что счастлива без меня?
Женщина, не мигая, смотрела на него, потом сказала:
— Да.
Он её ударил и беспечными шагами гуляющего по парку человека пошёл к двери. Он ударил её, как специалист, со знанием дела, наотмашь. Теперь лицо Максуда слегка исказилось. Эльдар поднёс стакан к глазам,разглядывал что-то там не существующее и беззвучно свистел. Проходя рядом со мной, этот парень сказал:
— Ты тоже пишешь поэмы? — он замедлил шаги возле меня и сказал: — Напиши, что лётчик Локтев стукнул меня по лбу.
— Я ударился об дверь, — сказал я, — это не ты ударил, ты меня не можешь стукнуть, ты можешь бить только женщин, — но он, не обращая внимания на меня, снова встал против своей жены и играл носком ботинка.
— А? — сказал он ей. — Что счастлива без меня?
Женщина посмотрела на него презирающе и сказала: да. И он снова ударил её:
— Даже по ночам? — Руки его были в карманах кожаного пиджака, и он всё время играл носком ноги.
Женщина, не мигая, смотрела на него. Я встал, чтобы уйти, возле двери я снова услышал звук пощёчины. Я оглянулся, он шагами гуляющего по парку человека направлялся к двери. Поравнявшись со мной, он как бы дружески подмигнул мне, так же дружески, коротко, ударил меня по локтю и с фальшивой улыбкой попросил:
— Ты, молодой человек, хороший парень, как мне кажется, пойди приведи сюда Виктора Игнатьева. Буду очень благодарен.
И я увидел, что не могу сердиться на него и совсем не хочу с ним драться.
— Сегодня не выйдет, — сказал я, — договоримся, может быть, придёшь завтра.
— Сейчас, — бросил он через плечо, направившись к жене.
— Фу! — Я вернулся, сел на сломанный стул и сказал: — Виктор Игнатьев — это я.
А он опустился на колени перед этой женщиной, он бросил мне через плечо с деланным удивлением — неужели? — и, стоя на коленях, взмолился:
— Надя, Надюша, Наденька, прошу тебя, идём домой.
Женщина шевельнула губами, сказала неслышно — не пойду.
— Надя, прошу тебя.
Женщина покачала головой и прошептала: нет.
— Ой, — будто бы отчаявшись, он уронил голову на грудь, побыл так немножко и поднялся-вскочил. И, встав перед женой, ударил наотмашь одной рукой, потом другой. Вроде бы начиналась озверелая, не на шутку потасовка. Я пошёл, встал перед ним. Максуд подошёл, встал между нами. Эльдар Гурамишвили весь сжался и разглядывал вино в стакане: Эльдар когда-то два месяца сидел в тюрьме или был отстранён от работы, не знаю точно — в его кавказской жизни есть какая-то тайна, случай, линия — кривая, как старая тифлисская улочка, — то ли радуясь, то ли усмехаясь, он говорит иногда, что как хорошо, что его друг — я, что мы такие друзья, пишем сценарии, пьём молоко, смотрим картины. Этот, в пиджаке, собирался снова ударить.
— Слушай, — хватая его за рукав, сказал я, — выметайся отсюда на улицу. Хватит.
— Значит, Виктор Игнатьев — ты, — сказал он мне и ударил жену.
Я оттащил его — он был крепкий, как футбольный мяч.
— Надя, идём домой, — и снова ударил. Не меня — её.
Женщина грустно усмехнулась и прошептала:
— До чего ты мерзок.
— Верно, Надюша, всё так, — он поднял глаза, и в глазах его стояли слёзы. И, всхлипнув, он снова ударил.
Я встал между ними. Он посмотрел на меня невидящими глазами, и в этих глазах были слёзы. Я хотел попросить его, чтобы он перестал, он оттолкнул меня, я упал спиной на очень мягкую грудь или живот этой женщины. Максуд выволакивал меня из этой свалки, я не давался, и вот тут-то он двинул меня как следует по подбородку. И ногой — по лодыжке.
Потом он рвался к двери, Эльдар удерживал его, а Максуд улыбался. Женщины не было. Эльдар запер дверь, спрятал ключ в карман и сказал ему:
— Выпьем по стаканчику.
— Открой дверь, прошу тебя.
— Не ломай казённую дверь, Саша.
— Отдай ключ, умоляю.
— Хочешь, приведу Виктора, выпьем все вместе?
Вдруг Максуд захохотал. Я посмотрел на него, он смеялся, уставившись на меня. Я разозлился:
— Что ты всё время смеёшься?
— Саша, — сказал он смеясь, — ты должен выпить с нашим Геворгом.
— Отдайте ключ, ребята. — Он плакал.
Максуд подвёл его к столу, дал ему в руки стакан и сказал:
— Конченое дело, Саша, напрасно ты глупости вытворяешь. Выпейте вот с Геворгом, я тоже выпью. — И он снова улыбался, этот Максуд.
— Ты над кем издеваешься, а? Подонок.
— Над тобой, но не издеваюсь, смеюсь.
— Над чем тут смеяться?
— Схлопотал целых три раза.
— А ты ему помогал. Дай я тебе скручу руки, а он пусть бьёт — посмотрим, что будет.
— Я не помогал ему. — И Максуд снова сказал этому, в пиджаке — Саше: — Выпей с Геворгом.
Тот молча плакал:
— Что вам надо?
— Ты избил Геворга, ты должен выпить с ним.
И этот, Саша, медленно повернул ко мне лицо, его маленькие синие глаза были мокры, закрыл их, крепко сжав губы, встряхнул головой и прошептал, открывая глаза:
— Ну ладно.
— Геворг — ты? Геворг, — улыбнулся мне Максуд.
Эльдара взорвало:
— Оставь в покое Геворга, слышишь! Или хочешь, чтобы он избил этого бедного молодого человека. Улыбается себе и улыбается, не его избили, не его жена сбежала с другим, сидит себе и радуется.
Максуд снова улыбнулся, ничего, мол, ничего, говори, свои люди.
— Геворг ты, земляк? — сказал мне этот парень. — Я стукнул тебя?
— Ничего, — сказал я, — ничего, так вышло, бывает.
— Ну да.
Мы выпили, опорожнили эти грубые стаканы. И со стаканами в руках подождали чего-то, что ещё должно было случиться. Какой-то знакомый-незнакомый привкус прилип к губам, я хотел его стереть языком — не получилось. И это было неприятно.
— Пойду, — сказал он. — Прошу извинить меня.
И, когда я ставил стакан на стол, я заметил, что рука моя обёрнута платком. Мой стакан разбился и изрезал мне руку. Край другого стакана, того, что был в моей руке, был запачкан, но не в вине и не в крови, это была губная краска, помада. Это был стакан так называемой Нади, и помада была её. Когда меня толкнули, я ударился спиной о её огромные груди или живот. Её влажная мягкая рука была неприятна.
Мы вышли все из комнаты Виктора Игнатьева. В коридоре, из нескольких точек сразу, раздавался стук пишущих машинок. Было слышно, как поэты переходят к новой строчке — тахк! Из комнаты вышла, прикрыла за собой дверь, выпрямилась и пошла, стала спускаться по лестнице, не дожидаясь лифта и игнорируя нас, высокая и здоровая приятельница Джона Окубы. Измочаленный, как сухая резина, негр сейчас валяется на постели и не может собрать себя. Мы все на секунду сделались жалкими и застеснялись друг друга. Я поёжился.
— Мой чернявенький, — сказал мне в лифте Максуд, — простудишься, мой южанин, иди домой, мы сейчас вернёмся.
Было четыре часа ночи. У вахтёрши забирала свой паспорт высокая, очень здоровая девушка, её замшевая куртка… она положила паспорт в сумку, продела руки в перчатках в рукава шубы и подождала, чтобы мы распахнули перед ней дверь. Это был молчаливый приказ. С секунду никто из нас не двигался, потом мы все вместе схватились за дверь. Она вышла. Я резко отдёрнул руку и засунул глубоко в карман. Воспоминание о Еве Озеровой кольнуло моё сердце, и было предательством — расстилаться так по-рабски перед какой-то удовлетворённой женщиной… мы вышли, холодный пар мгновенно окутал меня с ног до головы, как будто я был голый, и показалось даже, что этот холод, только он и удерживает на мне одежду, со всех сторон подпирая её.
— Интересно, Игнатьев в пальто ушёл или так? — Они шли впереди меня, я не понял, кто это сказал.
Я вернулся, вошёл в здание. По короткому взгляду дежурной вахтёрши я понял, что она думает о нас, — она думает о нас с точностью и краткостью газетных сводок, она думает, что напрасно государство переводит на нас хлеб и что зарплата её и сидение тут — тоже вещи непонятные. В эту минуту эта женщина совершенно твёрдо уже знала, что в юношестве Александр Сергеевич Пушкин был испорченным молодым человеком, и стихи его, наверное, — полнейшая глупость, и в школе их всех обманывали. Столик для писем был пуст. Лифт был заперт. Я по привычке оглянулся на дежурную, а она только этого и ждала, чтобы нагрубить. Но она сказала совсем не то, что хотела, она сказала:
