Феликс Максимов - Духов день
Крепко обнял брат брата, к груди притиснул, оттолкнул. Пахнуло от старшего потом и духами.
- Поистаскался ты, душа моя. Все растратил на маету. Никто тебя не простит, никто тебя не полюбит. На семью обопрись. Семья не предаст, коли смирен будешь. А так, что взять с тебя, выгорел дотла, глаза запали. Выпало молодцу безвремение великое, как в песне поется.
Комарье тонко зудело над глинистыми колеями Царицыных оврагов меж курганами.
+ + +
По осинникам, по мшаникам, по болотцам подмосковным, по рощам на холмах, где города не ставили, пробирались вереницей карлики - навьи люди.
Ночью шли, днем хоронились в валежнике, не дышали, костры жгли бездымные, пекли на каленых камнях соленое тесто, натирались золой и смывали грязь в лесных речках, стирались наскоро, сушили на можжевельнике портки и рубахи.
Бабы в остриженных волосах друг у друга щелкали вшей, звали мужчин, расчесывали им колтуны на платок жесткими гребнями.
Вечером в дорогу.
Впереди шли крепкие маленькие мужчины с ножами. Следом - женщины и слабомощные в летних санках - волочках безногие, косопузые, горбунки, трясуны, моргуны, волдырники.
Под старой горькой луной на перекрестках шли навьи люди, гнули спины.
Несли на спинах двери, снятые с петель.
У кого со стеклами, у кого с заусеницами.
Дом сгорел, не беда, главное дверь сохранить и на шее черный ключ от замка.
Не стоять домам на Москве, так двери унесем в темноту, не впервой.
Вожак навьих людей - горбун Царствие Небесное оглядывался на свой народ, кутался плотно в табачный кафтан, месил грязь тяжелыми башмаками сорок лет, как казалось.
Дороги сверял по летним звездам, по муравейникам, по звону источников под часовнями, по конокрадным оврагам, по лисьему нарыску, по крику выпи в рогозе на мокрых низинных кладбищах, там среди бугров травяных чудилась за стволами река-Ока.
Дорога верная, все повороты в смертную честную сторону, где людей нет.
Плохо там, где добрые люди есть. Добрые люди белым хлебом по губам до крови бьют.
Карлики выставляли на привалах караульщиков.
Пускали быстроногих соглядатаев днем на дорогу - чисто ли.
Чисто.
Можно идти.
Царствие Небесное с матерком взваливал на закорки тяжелую дверь от родного дома., звенели в двери вставные цветные стекла. Онисим прихватывал снизу дверь, как носилки. Мертвые бабы бережно клали на дверь белую Рузю.
Накрывали лоскутным одеялом по горло.
Горела Рузя в бреду, говорила быстро, весело, мотала головой от плеча к плечу. По ногам сукровица текла, запекалась под коленями. Одолевали ее мухи.
Бабы отгоняли мух лопухами.
Следом за карликами, волоклась босиком дебелая баба, рослая, как солдатка, подол в грязи по колено, лицо рябое, рыжие косы спеклись немытым колутном.
Опухла вся, как копна.
На голове серый платок с чепухой по кайме. На руках петух. Кормила зернами, баюкала. Петух к ней привык, спал в подоле. Утром не кукарекал - немой был петух, плохой. И без него солнце вставало всякий день.
Навьи люди Наташу нашли на перекрестке, мертвого Марко Здухача прикопали неглубоко, затормошили Наташу со всех сторон, а она кричала по бабьи, виски ладонями давила, колени и локти сорвала в каляном сухоземе. Не хотела от жениха уходить.
Уговорили, поковыляла за ними, двери у ней на закорках не было. Отроду не жила гулящая Наташа дома.
Не от чего и ключ держать.
В деревне под Клином украла петуха, лепешку горелую и наволоку.
Бабы догнали, хотели бить вальками, но разглядели и отступили - юродку грех мордовать.
Так и увязалась за маленькими людьми Наташа Кострома, шлюха пресненская, скопческая богородичка.
Стали звать ее Безымяшкой. А она и рада была.
Добрая стала баба, всем сволочам покорная. Осела как сугроб, постарела скороспело.
Если кто из карликов плакал, прикладывала взрослого к пустой груди, пусть сосет в утешение. И все гукала, все в ладоши хлопала. Отходила недалеко, приседала на корточки и скупо ссала с желтой пенкой, кричала карликам:
- Не смотри! Не смотри!
Никто не смотрел.
Петух клевал в холодной золе крошки. Клонил бледный гребень.
На дневках Безымяшка невнятно пела, корешки выкапывала, венки плела, иной раз выходила на перекресток, плясала в грязи перед извозными людьми. Крестила мелко на четыре стороны. Водила пальцем по линиям на ладонях, пророчила счастливые дни.
За счастье мужики давали ей когда хлеба, когда вареный свиной кендюх.
Отпетые вели Безымяшку за телеги, подначивали, дразнили:
- Покажи красный бабий стыд!
Безымяшка щерила зубы, задирала грязные юбки до пупа.
Мужики щипали ее за промежные волосы, совали в рот медные деньги.
Хвалили меж собой: махров бабий мох между ног.
Добычу Безымяшка носила без остатка навьим людям.
В дороге у Наташи стала гнить щека. Язва мокла. Бабы-карлицы жевали горькие листья, налепляли на щеку. Легчало.
Безымяшка спала тихо, без испарины и бормоти.
Только во сне рукой шарила по земле - искала своего петуха.
Находила, успокаивалась.
Оглашенные изыдите. Двери! Двери!
Карлики долго путешествовали. Считали недели, ставили зарубки на двери.
Потом потеряли счет и бросили это дело.
В среду вечером, как стали карлики на крыло подниматься и костры заливать, Рузя, приемная дочка Царствия Небесного умерла.
Ксения Петрова, мать названная, подошла напоить больную дочку, тронула лоб, понюхала с ладони холодный выпот, упала на колени, стала мять и целовать.
Бабы ее увели, оттерли по щекам мокрыми полотенцами.
Не закричала. Хорошо.
Царствие Небесное дочку по щекам хлестал наотмашь. Дышал рот в рот.
Молчала дочь. Нос заострился. Мухи на нее не садились, и на протянутых вдоль тела руках густо проступили синие жилки, побелели и будто отслоились слегка ногти с грязцей под ними, с белыми лунками.
Сильно и весело цвиркали в зарослях дергачи и кузнечики.
Царствие Небесное разок глянул - отвернулись карлы и глаза в землю уставили.
В ту ночь малый народ не тронулся с места. Зажгли костры. Бабы шили на скорую руку холщовое полотно, крупно стегали, отворотя иглу от себя, чтобы покойница дорогу домой забыла.
Рузя закостенела и стала строга.
Лежала голая на двери под небом. Груди острые отроческие - одна чуть меньше другой, на белом мыске разорванного лобка - пух и сукровица.
Позвали Безымяшку, та к мертвым привычная, внимательно обмыла тело соломенным жгутом.
По всем впадинкам, подколеньям, по горлышку, по заду, по подмышкам прошлась.
Грязную воду выплеснула, как могла далеко в бурьян.
Все беспокоилась, вдруг живую похоронят.
Рузю обрядили в купальскую рубаху.
Волосы расчесали на две стороны, свили полынный венок, на губы положили белый камешек, в обе ладони по зеленому в пятнышки журавлиному яйцу.
Мужчины у обочины вырыли яму. Глубокую, до грунтовой воды, щедро шлепали лопаты по глинистым пластам.
Дно выстелили тростником, соломенной сечкой, сухими дудками борщевика, высыпали охапками шиповные ветки и луговые духмяные цветы.
Царствие Небесное сам дочку к яме принес. Держал на коленях. Подходили навьи люди по одному, целовали Рузю в холодную скулу, и блекли с каждым поцелуем ржавчинкой частые веснушки.
Безымяшка тетешкала своего петуха, целовать не хотела, отворачивалась, твердила:
- Живую в землю кладете!
Юродивую гнали, не слушали.
На всякий случай подтащили к умершей зажженную ярко головню, смотрели против света на ладонь, искали румяного живого цвета, но видели цвет мраморный, без алого отлива, с тем и порешили, что мертва. Положили перо из подушки на обветренные губы - прилипло, не взлетело. Бездыханная.
В полночь спустили Рузю на длинных полотенцах, покойница легла плоско, туго тупнула спиной о дно.
Читали по памяти, сбиваясь, псалтырь. Карличий поп, отец Кирилл голосил над вырытым местом:
- Еще молимся о упокоении души усопшей рабы Божией Марии и о еже проститися им всякому прегрешению, вольному же и невольному.
Не было гроба у Рузи. Царствие Небесное сам, кряхтя, втиснул в яму дверь, цветные стекла прикрыли восковое лицо дочери.
Первым бросил ей на голову горсть земли. Застучали комья о дверные стекла. Три стекла - лимонное, алое и зеленое с волнами.
Карличий вожак отвернулся, сосал пустую трубку. Вслед за ним бросали землю другие. Плакали. Отходили по одному в темноту.
Карлики чесались, приговаривали: хорошо легла девушка, при дороге, место живое, колеса, лапти, сапоги, так и разнесут ее на весь свет по косточке, по конопушке, по хрящику, по волоску.
Кутьи не варили - не из чего, ни пшеницы, ни меда, ни султанского изюмца в дороге.
Поели из котла щавелевых щей одной ложкой, на помин души.
Безымяшка от общего варева не угощалась, всем мешала, тормошила карликов за полы
