Максим Бодягин - Машина снов
Что же нам делать? Я не знаю, что предложить тебе, похититель трупов. Как странно мы встретились. Как странно мы говорим, танцуя вокруг того, что нас обоих интересует, не в силах приблизиться к предмету разговора. Что это? Несмелость? Или незнание? Ты боишься спросить или не знаешь, о чём спросить сначала, а о чём — позже? Тебе неинтересна моя магия, но что тогда? Что?
Зачем? Почему ты обманул их всех, обрёкши себя на такое странное существование? Как случилось, что ты, надежда Юань, лежишь куском вяленого мяса, разговаривая с каким-то юнцом, вместо того чтобы повелевать вселенными?
О-о-о, мой мальчик… Я надеюсь, ты не против того, чтобы я называл тебя «мой мальчик» только потому, что именно так называл тебя мой отец в минуты, когда вы были дружны? Ну, конечно же, мне всё известно, ведь сознание, не отягощённое той мясной ношей, что принято называть телом и считать за благо, так тонко, полётно, всеведуще, подобно тончайшей водяной кисее, оно способно проникать повсюду. Я следил за отцом всегда. Дымкой, ветерком я следовал за ним, окутывая каждое движение каждого волоска на его коже. И я помню ваши долгие сидения у кромки пруда; в ту минуту, когда сотни придворных в своих уродливых чёрных шляпах не могли даже рассчитывать на то, чтобы хотя бы в течение минуты видеть лицо отца, он проводил с тобой часы, целые часы напролёт, обучая тебя блаженному искусству винопития. Почему? Тебе удалось так близко подобраться к каменному сердцу отца? Как? Какой интересный мальчик, сказал я себе, и ты стал моим героем, в некотором роде. Мне не удалось стать отцу таким же близким другом, как ты. Хотя я и пытался. Конечно, когда на тебя возлагают надежды, ты же чингизид, ты старший в роду, тебе беречь все сокровища семьи, будь они неладны, — тебе приходится учиться делать суровое лицо. Но вот незадача, ты болен. Тебя с тринадцати лет бьёт падучая, и, пока ты весь в пене бьёшься на земле в окружении квохчущих нянек и твоих братьев, исподтишка пытающихся помочиться на твой колотящийся в конвульсиях полутруп, твоё сознание, как чистый-чистый прозрачный ветерок, скользит в расщелинах между мирами, слыша голоса живых и мёртвых. Да-да, мёртвых, они… ты же знаешь, как они поют, ты ведь тоже слышал это? Так и я. А потом какой-то доброхот сказал отцу, что я стану магом, и в этом моя судьба. Он думал, что, сказав это, сделает мне, да и себе, большой подарок.
Глупец. Представь себя на месте отца. У тебя есть империя, и у тебя есть наследник. Наследник, конечно, так себе, но есть надежда, что его вылечат, что его недуг станет незаметен с возрастом, словом, что будущее имеет какой-то светлый просвет. И вот оказывается, что наследника нет. Вместо него у тебя в семье какой-то пугающий своей непонятностью маг. Маг. Что за чертовщина? — говорит отец. — То есть он будет полоумно пускать слюни на ярмарочной площади, камлать с бубном, вызывая дождь где-то в отдалённом степном ауле, весь в пене, хлещущей изо рта? Вечно немытый и грязный, как все эти попрошайки-астрологи?! Ты это хочешь мне сказать? — спросил отец того человека, перед тем как снести ему голову. Вот радость-то в семье. Отец смотрел на меня как на чумного. То есть ты мне не отец больше? Или как это понимать? Я его прямо так и спросил, ты отец мне или нет? Ты меня казнишь? Откажешься от меня? Сошлёшь в западные улусы? Чего мне ожидать? Но ты же знаешь отца, мальчик. Если он кого и любит этой своей странной любовью, недоступной пониманию смертных, то обязательно поцелует даже перед казнью. Обязательно. В уста. Чтобы все эти несносные ублюдки, сраные кешиктен, ради которых разыгрывается весь этот семейный спектакль, чтобы они умилились и заплакали: ах, до чего же всё- таки человечный человек наш повелитель! Я спрашиваю, папа, ты меня вообще любишь? Он говорит, конечно, люблю, а сам что-то жрёт в этот момент. «Конечно, люблю» в эту минуту можно перевести на нормальный мунгальский как «ты — позор, ублюдок, выродок, но я пока ещё не придумал способ избавиться от тебя так, чтобы не знали остальные члены нашей большой и дружной семьи». Но ведь я был всего лишь мальчик, как и ты! Как можно было говорить мне такое? Ты отказываешь мне в способности любить. Большей глупости я в жизни не слыхивал! Что ты знаешь обо мне, чтобы делать такие выводы?! Я любил его. Я взаправду его любил. Ты знаешь, это чувство… когда ты с детским луком едешь на холке коня перед ним и видишь вокруг себя его могучие, огромные руки, это чувство ни с чем не сравнить! Он же всемогущий, он же Господь для тебя! Он самый умный, самый сильный, самый-самый. Ты видишь, как летят стрелы, конечно, тебе страшно до… я не знаю даже, до чего именно тебе страшно, потому что тебе десять лет всего, и ты оказываешься в эпицентре бунта. Но эти руки, они, как ангельские крылья, берегут тебя, срубают подлетающие стрелы саблей, которой ты сам не то что махнуть, ты её сдвинуть не можешь! И вот эти руки, что защищали тебя как зеницу ока, внезапно хотят задушить тебя! Ты плачешь или смеёшься? Ты… плачешь?
Это ты плачешь. Мы плачем. Почему в тот момент, когда наши тела не с нами, чувства так сильно обнажаются? Не потому ли, что мы говорим не словами? Зачем ты затеял всё это?
Я? Я затеял?
Да, зачем ты так… Зачем ты делаешь вид, будто бы мы друзья?! Зачем ты так близко ко мне подобрался, чёртов ты… Ты…
Марко, ты не понимаешь, я не делаю вид, что мы друзья, конечно же, мы никакие не друзья, мы куда больше чем просто друзья. Точнее, ты гораздо ближе ко мне, чем думаешь. Ведь я был рядом с тобой всякое мгновение. Я следил за тобой. Ты просто представь, что ты вынужден постоянно видеть в окне напротив жизнь каких-то людей. Сначала тебе всё равно, потом ты вдруг начинаешь понимать те мотивы, что движут ими, те сюжеты, которые складываются вокруг них, и этот театр теней втягивает тебя вовнутрь. У тебя появляются свои любимчики и те, кто вызывает у тебя отвращение, за кого-то ты болеешь, а кому-то желаешь провала и даже смерти. Я был с тобой так долго, мне кажется, я знаю самые маленькие чёрточки твоей души, я знаю, как ты ешь, пьёшь, спишь, любишь, сражаешься, как ты думаешь или говоришь, и какая разница между тем, что ты думаешь или говоришь. В определённом смысле, на какой-то период времени я стал тобою. Ты — часть моей жизни, хочешь ты этого или нет.
Но зачем ты сделал это? Зачем следил за мной? Зачем следил за отцом? Зачем всё затеялось? Почему я не увидел тебя в своих снах, хотя и пытался вызывать тебя?
Ты думаешь, что я следил за тобой специально? Конечно, нет. Ну, конечно же, нет! Неужели ты думаешь, что десятилетия увлечения магией, тысячи лянов серебра и золота, тысячи ночей без сна затрачены только на то, чтобы подглядывать за тобой?! Это как сон обычного человека, не имеющего особенных способностей к сновидению. Он ведь не знает, что придёт к нему во сне, возможно, ему и не хочется видеть всех этих мельтешащих образов, наверняка ему было бы куда приятнее созерцать прекрасных наложниц, которые услаждают его всю ночь, но вместо этого ему снится мерзкий ростовщик, что требует платы за кредит, снится начальник уездного ямыня, который кричит на него за неуплату подушного налога, снится сварливая жена, которая требует новых нарядов, снится, что его дочь стала проституткой и сбежала с проезжим балаганом. Так же и я… Я бы с удовольствием смотрел совершенно другой сон. Но судьба есть судьба. Я стал магом не нарочно, просто следовал своей судьбе. Когда мне исполнилось двадцать пять… Я схлестнулся с отцом. Тебе ведь это знакомо? Да? Ты ведь тоже как-то вступил с ним в поединок? Я же говорю, общего между нами куда больше, чем разъединяющего нас. Итак… Я помню это утро. Я не помню причины нашей ссоры с отцом, но отчего-то прекрасно помню, как абрикосовые цветы летели по ветру, отец что-то орал, но я не слышал, пропускал эти крики мимо ушей, как заторможенный дурачок, следя за робким, хрупким полётом лепестков. Солнце в тот день светило совсем ласково, не припекало, но, знаешь, пригревало, ласкало, именно ласкало кожу. Вдруг он схватил меня за плечо, грубо дёрнул, и я оттолкнул его руку. Я оттолкнул руку отца, но так вышло, что оттолкнул руку императора. В ту же секунду на меня обрушился какой-то катастрофический по силе удар, от которого я еле-еле успел увернуться, он зацепил меня лишь краем, сбив с головы шлем, но даже в этом касании лилось столько силищи, что меня охватила паника, ни черта не соображая, я еле успевал отмахиваться от его сокрушительных оплеух и случайно задел его венценосное плечо. Он рассвирепел. Как медведь-шатун, вставший на дыбы. Он велел мне вынуть меч, а сам отбросил саблю и начал бить меня ножнами. Я пытался защищаться, но, уверяю тебя, тогда он был куда сильнее, а главное — куда быстрее, чем сейчас. Он бил меня так, как град бьёт молодые побеги. Каждый удар вбивал меня по колено в рыхлую землю дворцовых клумб. Последнее, что я помню, — навершие ножен, летящее мне поперёк глаз… Меня выхаживали несколько недель. Казалось, в теле сломана каждая косточка, но медвежья кровь чингизидов спасла меня, через три недели я смог ходить без помощи слуг, а через два месяца уже почти самостоятельно вставал с кровати. Пока я лежал по горло в жидкой глине, посасывая тряпицу с мясным пюре, которое жевали мне рабыни, обездвиженный, лишённый самого элементарного — возможности нормально срать самому, я много передумал о том, что такое тело, как оно работает и как оно может меня подвести. Меня просто выбешивало то обстоятельство, насколько я привязан к нему. Проклятый мясной пирог, начинкой которого служит нечто мятущееся, нечто, что смотрит, слушает, понимает, но вынуждено ютиться тут, среди этих жил и слизей. В день, когда я наконец вышел на крыльцо, опираясь на плечо старой Хоахчин, глядя на прекрасное увядание листвы и караваны птиц, тянущихся на юг через безмолвное равнодушное небо, в тот день я решил, что больше не буду зависеть от него. Я заперся в библиотеке, что было очень даже удобно, поскольку состояние здоровья не позволяло мне принимать участия в государственных делах. Даже не знаю, сколько именно свитков, манускриптов, разрозненных листов, рисунков и схем я переворошил в поисках ответа на вопрос, как избавиться от этого телесного рабства. Кстати, твоя удивительная способность жить сразу в нескольких мирах, в нескольких явях всегда невероятно возбуждала меня. Я так долго искал рецепт, а ты… Тебе он пришёл свыше. Ты всегда был свободен от телесности.
