Кит Ричардс - Жизнь
Кит постоянно мне читал. Мы любили книжки про Тинтина и Астерикса, но он не знал французского, а издания были французские, и он все сочинял от начала до конца. И через много лет я понял, что, когда мы читали Тинтина, он ни черта не знал, о чем там рассказывалось, — всё время нагло блефовал. Учитывая горы героина и то, как он периодически залипал посреди чтения, — выдающееся достижение, я считаю. Хорошо помню, что у меня были только одни кроссовки и одни брюки на все гастроли, и я заносил их вусмерть. Еще там были телохранители Боб Бендер и Боб Ковалски - два Боба. Каждый по шесть футов, огроменные мужики, хоть взбирайся на них, как на скалы. Один блондин, другой темный, и когда стояли, то были как два парных упора для книжек. Я с ними играл в шахматы в коридоре, потому что они только этим и занимались: сидели в коридоре и убивали время за шахматами. Классное было развлечение Вообще вся эта эпопея не оставила каких-то травматических воспоминаний — мне казалось, что здорово мотаться каждый вечер на концерт в новый город. Я иногда не ложился часов до пяти ночи, а потом дрых до трех дня. Это для Кита был нормальный режим.
Про наркотики мне вообще не было интересно. Я считал всех этих людей какими-то дураками, мне казалось пьяным идиотизмом то, чем они занимаются. Анита рассказывает, что я выкурил кучу косяков на Ямайке, когда мне было четыре или около того, но это вообще очень в духе Аниты, такие истории. Мне была противна вся эта наркоманская возня, но я хорошо научился тому, что надо все прибирать, ничего не трогать и ничего не оставлять на виду. Если я замечал эту дрянь, тут же её припрятывал подальше. И сплошь и рядом бывало, что я беру журнал или книгу, а там насыпаны дорожки кокса, которые тут же разлетаются повсюду. Но Кит особенно не злился из-за этого.
В конце тех гастролей у нас случилась авария — на обратном пути из Небуорта. Это тогда Кита арестовали. Он задремал и впилился в дерево. В машине нас сидело семеро, но никто серьезно не пострадал, потому что, опять к счастью, мы ехали в «бентли». Тачке, кстати, досталось как следует. Еще лет пять или шесть назад там можно было увидеть кровавый отпечаток моей руки на заднем сиденье. А на приборной доске была вмятина там, где я херакнулся носом. Я почти гордился, что от меня в торпеде вмятина, но потом расстроился, когда машину отремонтировали.
Я хороший водитель. То есть, понятно, конечно, никто не совершенен. В какой-то момент я отключился, вырубился. Просто задремал. Нас стало заносить. Я только услышал, как Фредди Сесслер на заднем сиденье орет: «Еб твою мать!» Но я сумел вырулить с дороги в поле, что в принципе было разумно. По крайней мере никого не зашибли, не поубивали, даже сами отделались царапинами. Потом копы нашли у меня в пиджаке кислоту. Как я в тот раз сумел выкрутиться? Мы только что отыграли концерт. Пиджаки, которые мы носили, были типа как форменные для всего бэнда — одного покроя, только разных цветов. Тот, который я подобрал, вполне мог быть Мика Джаггера, мог быть Чарли. Это мог быть чей угодно пиджак. Такая была моя стратегия защиты.
Я, правда, толкнул речь в том духе, что это моя жизнь, что вот так мы живем, и, бывает, случается всякая херня. Вы не живете как я. Я делаю что приходится. Если хуйня какая вышла, сильно извиняюсь. Я просто живу своей жизнью, никого не трогаю. Пустите меня, у меня концерты впереди. Короче: «Да ладно, это всего лишь рок-н-ролл». Но скажите это кучке сантехников из Эйлсбери. Может быть, я просто «очаровал присяжных» — так написали в одном репортаже. В это как-то не верится, потому что моя позиция была такова: дайте мне присяжных, которые как минимум наполовину будут из рок-н-ролльных гитаристов, чтобы люди хоть чуть-чуть врубались, о чем я говорю. «Судом равных»[161] для меня был бы Джимми Пейдж, вообще музыкантский класс, чуваки, которые помотались по гастролям и знают, что к чему. Мои «равные» — это не какая-нибудь докторша и пара сантехников. Да, меня судят по английскому закону, который я очень уважаю. Но войдите в мое положение. В сущности, они так и сделали. Никто в тот раз, как мне показалось, не хотел меня проучить, так что меня просто слегка приструнили и отпустили со штрафом.
Я был в Париже на гастролях с Марлоном, когда мне сказали, что наш мальчик Тара двух с небольшим месяцев от роду был найден мертвым в своей кроватке. Телефон зазвонил, когда я уже собирался ехать на концерт. «Мне ужасно жаль, но я должен вам сообщить...» — и ты обмякаешь, как от выстрела. И тогда: «Вы, конечно же, захотите отменить выступление». Я задумался на пару секунд, а потом говорю: ни в коем случае, мы не будем ничего отменять. Это было бы самое ужасное, что можно придумать. Потому что куда мне тогда деваться? Что мне, вскакивать в машину и мчаться об-ратно в Швейцарию, чтобы выяснить, что случилось? Так случилось же уже. Свершилось. Или сидеть одному в ступоре, сходить с ума, мучить себя всеми «как» и «почему’? Я позвонил Аните, естественно, она рыдала, и от её рассказов было только больше неясности. Анита не могла приехать в Париж, потому что ей нужно было еще устроить кремацию и отделаться от швейцарских следователей. Так что единственной моей заботой стало уберечь от этого Марлона, постараться, чтоб на нем это никак не сказалось. Только это меня и поддерживало — день за днем стараться присматривать и семи-летним пацаном посреди гастрольного графика. Нет у меня времени, чтобы проливать слезы, я должен заботиться о том, чтобы у этого ребенка было все в порядке. Слава богу, что он был рядом. По возрасту он еще не мог реально оценить, что произошло. Единственным плюсом в этом отношении было то, что по крайней мере мы с Марлоном не были непосредственными свидетелями несчастья. Мне нужно было в тот вечер выходить на сцену. А дальше — отпахать остаток тура с Марлоном и держать свое горе при себе. Из-за этого мы с Марлоном сблизились еще сильнее, несмотря на все обстоятельства. Я потерял своего второго сына, так что я сделаю все, чтоб не потерять первого.
Так что же случилось? Подробностей я знаю очень мало. Тара остался в моей памяти только как этот очаровательный малыш в колыбельке. Пока, мелочь пузатая, увидимся, когда вернусь из тура, ага? Выглядел он совершенно здоровым. Такой Марлон в миниатюре. Так я с этим малышом толком и не познакомился. Кажется, менял ему пеленки пару раз, и все. А смерть была из-за остановки дыхания — так называемая смерть в колыбели. Анита нашла его утром. Мне в то время было как-то не с руки приставать с расспросами. Одна Анита знает, как оно было. Что до меня, я ни за что не должен был его оставлять. Я не считаю, что она в чем-то виновата, — смерть в колыбели, такое бывает. Но то, что я уехал от новорожденного, — мне себя за это не простить. Чувство, что я тогда дезертировал, оставил свой пост.
Мы с Анитой за всю следующую жизнь ни разу об этом не разговаривали. Я не настаивал, потому что не хотел теребить старые раны. Если б Анита захотела сесть и поговорить я, может, и смог бы, но самому поднимать эту тему — нет, слишком больно. Ни я, ни она — про неё я уверен — так от этого и не отошли. От таких вещей вообще не отходят А тогда это еще сильней подточило наши отношения, и Анита еще глубже погрузилась в свои страхи и паранойю.
Это абсолютно точно, что потерять ребенка — самое худшее, что может случиться в жизни. Потому-то я сразу написал Эрику Клэптону, когда погиб его сын, — мне было это знакомо то, что он переживает. Когда такое происходит, на какое-то время впадаешь в полное онемение. Постепенно в тебе снова созревает возможность любви к этому существу, | но только очень медленно. Ты ни за что не потянешь весь этот груз сразу. И если потерял ребенка, то не бывает так, чтобы потом он не напоминал о себе время от времени. Все ведь должно идти естественным путем. Я проводил мать в последний путь, и отца тоже, и это естественный порядок вещей.
А пережить своего ребенка — это совсем другое ощущение Ты никогда с этим не смиришься. И во мне теперь навсегда есть кусок вечной мерзлоты. Чисто из эгоистических соображений могу сказать, что, если тому суждено было случиться, я рад, что это случилось тогда. Когда он был слишком мал, чтобы даже к кому-то привязаться. Теперь не проходит недели, чтобы он не напоминал о себе внутри меня. В моей жизни не хватает одного мальчика. Кто знает, может быть, он заткнул бы отца за пояс. Я написал в записной книжке, когда работал над этой книгой: «Время от времени Тара вторгается в мои мысли. Мой сын. Ему бы сейчас было за тридцать». Тара живет внутри меня. Но я даже не знаю, где этот бедный пацан похоронен, если вообще его похоронили.
В тот же месяц, когда умер Тара, я пригляделся к Аните и понял, что есть только одно место, куда можно отправить Энджелу, пока все это утрясается, — дом моей матери. И, когда мы только начали думать, что надо бы её забрать, она уже как следует обосновалась в Дартфорде под крылышком у Дорис. И я подумал — уж лучше оставить её с моей мамочкой. У девочки теперь спокойная жизнь, хватит с нее этого безумия, пусть растет как нормальный ребенок. И она выросла, причем замечательно выросла. Дорис тогда была на шестом десятке и могла спокойно поднять еще одного ребенка. Когда ей предоставили такую возможность, она за нее ухватилась. Они с Биллом вместе. Я знал, что меня снова будут тягать, и снова, и снова, и какой смысл был воспитывать дочь, зная, что за дверью всегда копы? По крайней мере я знал, что у Энджелы есть убежище в этом моем безумном мире. Энджела оставалась с Дорис следующие двадцать лет. Марлона я держал при себе, ездил с ним до августа, когда кончился тур.
