Gradinarov - bratia
– Подожди, Кипушка, дай подрасти, чтобы красоту застолбить в себе! – сдерживала радость отца осторожная мать. – Главное, что здоровеньким растет и спокойным.
Екатерина вспомнила, как однажды, когда Сашка сильно болел и лежал при смерти, она горячо молилась о спасении. Тогда привиделось, что святой, изображенный на иконе, сошел с нее и сказал:
– Не проси Господа о сохранении его жизни. Много горя принесет он тебе и другим!
Она в сильном порыве чувств прокричала:
– Я готова принять страдания. Но умоляю Бога оставить ему жизнь!
Святой с укоризной посмотрел в глаза:
– Будь по-твоему!
И снова вошел в икону.
С того мгновения Сашка стал поправляться, а на Екатерину действительно посыпались неурядицы. Она никому не говорила об этом, даже родному отцу Даниилу. Даже распри между братьями и приставания Петра относила к пророчеству святого.
А Сашка, придя от Стратоника Ефремова, мыл руки и, не обедая, шел к подрастающему братику Иннокентию, разговаривал с малышом на только им понятном языке. Кеша полюбил «своего Саню» и, когда тот отсутствовал, спрашивал:
– Мам, а где Саня? Хочу к нему!
Через два года, когда Кеша ходил ножками и говорил, Сашка с удовольствием читал ему сказки. Хоть старший и сам был большим егозой, здесь он научился сдерживаться от суеты ради младшенького Кеши. Он читал, пока малыш не закрывал глазки. Сашке нравилось казаться взрослым для маленького братика. Он поправлял на нем одежонку, приглаживал волосы, брал на руки, качал зыбку и бубнил колыбельную. А когда ребенок засыпал, Сашка шел на кухню обедать. Он жаловался по-взрослому маме:
– Ну что за ребенок растет! На самом интересном месте сказки – засыпает! Мне так обидно, что до конца не дослушал! Я же хочу, чтобы он много их знал, а не спал, убаюканный чтением.
Екатерина замечала, что со взрослением младшего Сашка становился добрее и к ней, и к отцу, но особенно к Кеше. Он часами играл с братишкой, иногда забывал готовить уроки. Привязанность и любовь Александра к Иннокентию радовали родителей.
Екатерина благодарила Сашку:
– Спасибо, нянечка ты наша! И я, и тятя довольны тобой за помощь. Да и Стратоник восхищается! Говорит, богатая голова у отрока!
А у Петра Михайловича с Авдотьей Васильевной дочь Елизавета на два года старше Александра. Высокая, стройная, с огромными серыми глазами. После учебы у Стратоника Игнатьевича Ефремова поступила в Енисейскую женскую гимназию. Снимает комнату у купчихи Зыряновой рядом с Христорождественским женским монастырем. И Петр Михайлович, и Дмитрий Сотников, и Алексей Сидельников, когда бывают по торговым делам в Енисейске, привозят ей и рыбу, и оленье мясо, и куропаток. Дважды у нее гостевала и Авдотья Васильевна, когда навещала родителей в Повалихино. Осталась довольна дочерью: в комнате прибрано, всему свое место, уютом веет. «Такой можно дом доверить!» – радовалась втихомолку Авдотья Васильевна. Она вынашивала мысль о покупке в Енисейске дома для дочери. «Ну, закончит гимназию, а дальше назад – в Дудинское? Там делать нечего! Я гимназию закончила и что, при деле? Из кухни не вылажу: стираю, штопаю да сети проверяю. На это гимназия не нужна. Да и годы к женихам подбираются. В городе больше трех с половиной тысяч мужиков. Может, и Елизаветино счастье здесь бродит. Приеду, Петру скажу. Пусть раскошеливается ради дочери. Хватит на деньгах сидеть».
Она пятнадцать лет замужем за Петром, а хозяйкой себя так и не ощутила. В доме, в Дудинском, все подчинено Екатерине. Авдотья, как подмастерье: подай, принеси, постирай. И только уборку в своих половинах каждая делает с помощью Акима. Аким, хоть и получает жалованье у Киприяна, старается больше угодить Петру да его Авдотье. Боится он гнева Петра. Раз Петр отходил плеткой за прохладную баню, а второй раз за то, что подслушивал его разговор с Екатериной на кухне. Петр через дверь уловил тяжелое дыхание и резко распахнул. Аким от удара оказался на полу. Петра Михайловича обуяла ярость. Он приподнял батрака с половиц и с размаха ударил. Клацнули зубы. Аким снова оказался на полу. Из кухни выбежала Екатерина:
– Петя! Успокойся, грех бить лежачих!
Аким сидел на полу, что-то лепетал, показывая окровавленный прикушенный язык.
– В следующий раз я его вырву железными щипцами! – кричал взбешенный Петр Михайлович. – Экий паскудник! Полтора десятка лет я тебя кормлю, а он подслушивает! Кто тебя просил, Киприян или Авдотья? Отвечай, а то убью и в прорубь спущу. В ледоход окажешься в заливе. Да тебя искать никто не будет, прощелыгу такого. Отвечай!
Аким приподнялся, стал на колени, сплевывая в ладонь вместе с кровью выбитые зубы:
– Прости, Петр Михайлович! Сам. Из любопытства. Знаю, меж тобой и Киприяном черная кошка пробежала. Теперь понял, эта кошка – Екатерина.
Ту словно кипятком ошпарило.
– Это я-то – кошка черная! Завтра Киприян приедет, скажу, чтоб духу твоего не было. А с виду покорный, как ягненок. Зря приблизила к себе. Сделала чуть ли не родственником. Допустила в свои покои. Спал бы не на кровати с пуховой периной, а на полатях, и ел бы, что после хозяев останется.
Петр Михайлович впервые видел Екатерину такой: строгой и властной. Ему казалось, дай ей сейчас плеть в руки, и она отходит по спине поверженного батрака. Да так, что тот долго не сможет на задницу сесть.
– Буде, буде, Катерина! Я сам разберусь. Если понадобится, еще всыплю! Ишь ты! Захотел знать хозяйские секреты.
– Если простишь, Петр Михайлович, я тебе одному тайну свою поведаю. Только не выгоняй из дому. Пропаду я здесь зимой до пароходов. После Сотниковых меня никто в Дудинском не наймет батрачить. Пойдем в баньку, чтобы она не слышала, – показал Аким в сторону кухни. – Пойдем, а то кровью захлебнусь.
Петр Михайлович сунул плеть за голенище, накинул меховую безрукавку и пошел за Акимом.
Он присел на лавку, прикурил трубку, долго растягивал, придавливая большим пальцем гнездо. Сидел, попыхивая дымком, и смотрел на пройдошливого батрака. А тот никак не мог прикурить, сжигая одну за другой серянки.
– Что серянки тратишь? – недовольно спросил Петр Михайлович. – Али богато живем? Я с первой трубку зажег, а ты – с третьей.
– Руки дрожат! Тебя бы так ухайдакать, я бы посмотрел, как ты изловчился прикурить. Два зуба выбил и язык поранил, – сказал Аким, сплевывая кровь в поганое ведро. Он злился на Петра и прикидывал, что, если бы они сошлись один на один на узкой дорожке, хозяину досталось бы не только на каждый бок, но и на каждое ухо. «Уж на драку я проворен. Петру бы не уступил!» – с обидой думал он о происшедшем на кухне. Ему уже не хотелось раскрывать Петру тайну, чтобы не втягивать в ссору Авдотью Васильевну. Ее он ценил за немногословие, доброту и вынужденное, как и у него, одиночество. Он нарочно оттягивал время, часто сплевывал в ведро, показывая, что не готов к разговору. Петр Михайлович, с кажущимся безразличием потягивавший трубку, вдруг сказал:
– Что же, плут, молчишь? Сказывай о своей тайне! Может, еще бит будешь! Плеть-то я захватил.
– Боюсь гнева Авдотьи! Она душу свою приоткрыла, а я хочу туда и тебя впустить. Грешно мне, хозяин, перед твоей женой.
– А ты не бойся, варнак шелудивый! Раньше пакостил, о грехах не думал. Попался и корчишь из себя покаянного. У тебя впереди еще столько грехов, ни один из архангелов не возьмет тебя под свою защиту. Тебе давно в аду место приготовлено самим сатаною. Понял?
– Даже не знаю, с чего начать! – труднился батрак.
– А ты знай! И не лукавь. Поймаю на слове – зашибу! – погрозил пальцем хозяин. – Только потише, чтобы никто не услышал.
– Не так давно, может, лет пять тому назад, приезжали в Дудинское нганасаны с Норильских озер. Чумами стояли у Верхнего озера. В одном жила бабушка Манэ, колдунья. Когда-то они батрачили на руднике Киприяна Михайловича. Прослышала о ней Авдотья Васильевна. Туда уже ходили гадать дудинские бабы. Многим старуха правду сказала. Попросила меня Авдотья сводить в нганасанский чум. Взяла ее ладонь колдунья в свою руку, погладила сверху второй и сказала, водя пальцем по линиям Авдотьиной ладони:
«Живешь ты, Авдотья, в богатстве, но в неволе. Ты как батрачка у Киприяновой жены. Слова своего не имеешь. Хоть она особо и не понукает, но на душе у тебя все равно боль остается».
Сказала, ты, Петр Михайлович, в любовных сетях у Екатерины, как куропат в силке. Шеей попал в петлю, а та все туже затягивается. Что ни шаг, то дышать труднее. Хоть и говорят, любящих Бог любит. Но у тебя с Катериной – другой табак! Ты сам в петлю угодил. И сказала, как в воду глядела, что держишь ты в обмане Авдотью Васильевну, зарясь на жену брата. А старший брат не раз укорял тебя в бесстыдстве. Авдотья Васильевна догадывалась, а виду не подает ни тебе, ни Катерине. По мне, так твоя Авдотья не хуже хозяйки. И красота у нее, и голова на плечах. Не будет у вас счастья, пока под одной крышей живете. Тебе надо свою избу рубить. Но даже если уйдешь от Киприяна, свободным не будешь до самой его смерти. «Думай, Авдотья Васильевна, – сказала старуха, – что важнее Петру: быть хозяином или жить за спиной брата». Вот и весь сказ бабушки Манэ.
