Gradinarov - bratia
– Может, ты и прав, Петя! А может, ошибаешься! Хотя ямщики и варнаки почти в обнимку ходят. Чужая душа – потемки. Но как работнику – цены нет. Он больше слушает, мотает на ус, чем говорит. Из дома ничего не тянет, как другие. Может, оттого, что у него нет другого пристанища, чтобы спрятать. У нас да и у Киприяна все на виду: и деньги, и серебро, и золото. А может, он по норову не воровитый. Иль хитрит?
– Норов-то у него будь-будь! Он за сказанное о Манэ с меня деньги вымогает. Ну, ты знаешь, я сам до денег жаден. Почем зря не транжирю. Не дал пока ни рубля. Сказал, жди до лучших времен. Он еще сослужит добрую службу. Есть у меня страшная задумка, но ее разгадала бабушка Манэ. Я – о подножке Киприяну.
Авдотья Васильевна отпрянула. И со страхом спросила:
– Ты задумал неладное?
Затем прошептала:
– Это грех, не прощаемый Богом! Образумься, Петя!
*
А Мария Николаевна, не выдержавшая сильных пут любви к поляку, собрала узелки, наступила ногой на местные нравы и ушла к Збигневу. По такому случаю ссыльные соорудили дощатую перегородку из баржевой плашки, двуспальные деревянные полати и встретили молодую женщину букетом тундровых цветов. Когда у нее закончился контракт с отцом Даниилом, перед Марией Николаевной стал выбор: или уезжать в Томск, или идти гувернанткой к Иннокентию Сотникову. Но была еще любовь к Збигневу. Она пригласила летом свою матушку Веру Арсентьевну в гости в Дудинское, чтобы познакомить с избранником и получить благословение на брак. Повздыхала маманя, посмотрела на холостяцкий неуют ссыльного поляка, посоветовалась с отцом Даниилом да и благословила.
– Да, трудно вы начинаете жить, дети мои. Не только неуют, но и неволя долго будут преследовать вас. Надеюсь, ваша любовь преодолеет невзгоды, и Бог поможет стать свободными, – сказала она и поцеловала стоящих на коленях Збигнева и дочь.
Она подарила им два обручальных кольца, погостила до парохода у отца Даниила и на буксире, возвращающемся из Гольчихи, уехала до Енисейска.
Отец Даниил обвенчал их. А вечером в избе ссыльных была небольшая сидня. Пришли поздравить с венчанием Киприян Михайлович с Екатериной, Даниил Петрович с Аграфеной Никандровной, шкипер Гаврила. За столом тесновато, но сытно. Отец Даниил – посаженый отец. На его лице печать ответственности двойная: и духовная, и мирская. Он разлил гостям медовуху, вино, пиво по их желанию. За столом притихли. Священнник собрался с мыслями:
– Дети мои, Мария и Збигнев! У меня сегодня как у посаженого отца – и радость, и печаль! Радость, что Мария встретила любовь, а печаль – что уходит от нас с Аграфеной Никандровной, прожив в нашем доме больше десяти лет. Она стала для нас и старшей дочерью, и сестрой. Сегодня мы отдаем ее в твои руки, Збигнев! Дай Бог любви и счастья вам на жизненном пути! Я поднимаю тост за супружескую верность.
Выпили стоя. Пока отец Даниил наливал очередную чарку, встала Екатерина. Она какой-то миг молчала, смотрела на Марию Николаевну:
– У моей подруги Марии венценосный день. Сам Бог благословил их брак. Два сердца разной веры соединились в одно, вдохновленные большой любовью. И Збигнев, и Мария, не пугайтесь семейных пут! Семья – это продолжение рода человеческого, благословленное Богом! Поднимаю тост за вашу любовь!
Мария Николаевна прослезилась. Збигнев платочком снял слезинки и поцеловал жену в щечку. Шкипер Гаврила поднялся с чаркой и закричал по-боцмански зычно:
– Мария и Збигнев! А мне горько! Отец Даниил словно перцу в чарку насыпал!
Шкипера Гаврилу поддержали остальные, и над столом раздалось дружное:
– Горько!
Збигнев обнял Марию и прильнул к ее губам. Гости снова затихли.
Только Сигизмунд сидел и грустно вздыхал после каждой выпитой рюмки. По его лицу видно, что он страдает, но не может скрыть переживаний.
Отец Даниил заметил его хмурь.
– А сейчас свои пожелания скажет пан Сигизмунд.
Сигизмунд нехотя поднялся, рукой пригладил волосы.
– Панове! Сегодня мне труднее всех. Збышек, с моего согласия, порушил нашу мужскую клятву: пройти тернии ссылки вдвоем до конца. Теперь с нами женщина, которая, по любви, согласилась жить в неволе. Она, как и жены русских офицеров-дворян, ушедшие за любимыми в сибирскую ссылку, добровольно стала узницей и готова пройти с моим другом путь от темницы до свободы. Я преклоняюсь перед мужеством Марии и с этой минуты прощаю Збигневу клятвопреступничество. Только русские женщины способны нести свой крест до конца. Мой тост за вас, женщины!
Гости расходились за полночь. В устье реки Дудинки заходил с верховья пароход, оглашая ночное село протяжным свистком. Над пароходом шмыгнула большая стая вспугнутых уток-хлопунцов.
*
Дела на руднике шли споро. Выплавили более трехсот пудов черновой меди. Хвостов на оленьих упряжках в первую же зиму доставил ее в Дудинское и сдал приказчику Сидельникову. Медь уложили в деревянные ящики и ждали навигации, чтобы пароходом отправить до Енисейска, а там гужевиками Кухтерина доставить в гармахер Колывано-Воскресенского завода. Подвел ветхий, без огнеупорной футеровки кирпич. Он не выдержал высоких температур и дал трещины. Стены маленькой домны покрылись черными змейками, из которых тянула копоть. В печи падала температура, руда превращалась в пыль, а не металл. Киприян Михайлович посчитал расходы и принял решение: приостановить на руднике работы. Он велел Степану Буторину закрыть входы в штольни, забить двери и окна в бараке и лабазах, сложить инструменты в рудный склад, поблагодарить тунгусов за работу, простить им оставшиеся долги и возвращаться в Дудинское.
– Подождем, Степан Варфоломеевич, до лучших времен! Не хочется втягиваться в судебные тяжбы из-за земли, принадлежащей государю.
Последними покидали рудник Степан Буторин, Иван Маругин, Михаил Пальчин и Дмитрий Болин с женами. В глазах стояли слезы. Долго смотрели на хмурые штольни, на обезлюдевшую лежневку на бездымные трубы барака и лабазов, в которые за последние три года вложили часть своих душ. Они не думали, что навсегда прощаются со своим детищем. Сняли шапки, перекрестились, будто прощались с покойным.
Правда, Александр Петрович Кытманов в 1870–1871 годах самостийно заявил два прииска: Дунайский – для разработки медной руды и Александровский – для разработки каменного угля. Два года мастер и пятнадцать работных людей пытались добыть руду и уголь. Но тщетно. Владельцу приисков разработка рудника обошлась в десятки тысяч рублей. Кытманов умел считать деньги. И он отказался от своей затеи и от самих месторождений. Руда давала лишь пять процентов меди.
Он учел ошибки Сотникова и пытался его «объехать на вороном». Но дело, по-сотниковски, поставить не смог. Его «вороной» увяз в болотистой тундре, так и не дождавшись самоуверенного седока.
А Киприян Михайлович Сотников вспомнил вещие слова старой нганасанки. «Может, не в бабушке Манэ дело, а в кирпиче. Еще Федор Богданович Шмидт опасался за кирпич, сомневался, выдержит ли высокую температуру плавки. Я и сам сомневался. Но денег пожалел на огнеупор. Но как бы там ни было, я попробовал себя в металлургии. Теперь я точно знаю, мои копи имеют и медь, и уголь. Я стал беднее, но богаче опытом. А для жизни это немало. Петр, может, и злорадствует, но он не смог дать подножку. А часть имущества я ему уступлю. Пусть попробует встать на ноги. Лет через пять Сашка сам поведет торг среди тунгусов Хантайской самоедской управы. Пусть парень набирает силу. Я тоже начинал с копеек, – думал он, анализируя удачи и промахи последнего десятилетия. – Многое пережил – и это переживу».
*
В марте Екатерина получила письмо от старшей сестры из села Есаульского Частоостровской волости. Ольга писала, что к ней привязалась водянка и земский врач сказал, что эта хворь тяжелая и трудноизлечимая. Она просила навестить ее вместе с Киприяном. Екатерина читала письмо и плакала. Она знала Ольгу ее твердый характер. «Видно, ей уж невмоготу коль просит прибыть к ней в гости. По пустякам бы не просила, – думала Екатерина. – Ну что же эта водянка выбрала ее! Ведь она лишь на четыре года старше!»
Вернувшийся через неделю из Хантайской тундры Киприян Михайлович прочитал тревожное письмо.
– Катюша, мы дожили до такого часу, когда начинают уходить из жизни наши ровни. Надо навещать родню, чаще видеться, пока живы. И туруханцев, и енисейцев, и минусинцев, и томичей. Хоть к ним и путь неблизок, но свою кровь забывать негоже.
– А что ты, мой любый, о смерти заговорил? Ты о ней не думай! У тебя двое птенцов подрастают. Пока на крыло не станут – никакой смерти! – пошутила Екатерина Даниловна и поцеловала мужа.
– Надо, Катюша, собираться к сестре. Я подобью дела, и через две недели выезжаем. Возьмем Акима, хоть подсобит в дороге. Привезем рыбы копченой, гусиных окорочков, вяленой оленины для сестры. Скажи ему, чтобы хорошо увязал. Путь долгий. А Сашку с Кешкой оставим на Авдотью. Первым пароходом – назад.
