Gradinarov - bratia
– Да не в темноте, а в сумерках, – поправлял управляющий. – Сначала светили берестяными факелами, но они горят быстро, как серянки. Как углубились в гору, начали вдоль стен выставлять каганцы на рыбьем жире. А у самой рудной жилы снова бересту жгли. Там нужно хорошо светить, чтобы кайлом в руду попадать да себя не покалечить.
С утра пораньше они вдвоем обошли весь рудник, утоляя любопытство мальчишки.
– Сегодня ты увидишь кустарную плавку меди. У нас кладка печи высотой полсажени, а на Урале, Алтае стоят домны пятисаженные. Там по пятьдесят – семьдесят пудов шихты зараз загружают. Стало быть, и металлу много выходит с одной плавки. Сашок, учи грамоту, подрастай и строй свой медеплавильный завод не на древесном, а на каменном угле. Вон, видишь, пласт блестит. Прямо сам из горы выпер, бери кайло и руби, сколь хочешь.
– Какой вы дивный, дядя Степан! – воскликнул Сашка.
– Да не я дивный, а рудник наш! – поправил Буторин.
Когда у плавильни собралась толпа, Федор Кузьмич попросил отодвинуться подальше.
– Близко глазеть опасно! Металл течет, брызги летят. На сапог попадет – насквозь прошьет, – объяснял штейгер. – На тело попадет – жизни можно лишиться.
От печи струился нестерпимый зной. Слышно было, как за кирпичной кладкой клокотало, бурлило, вздыхало, словно в чреве чудовища, готовящегося испепелить жаром, что станет на пути.
Иван Маругин, напрягшийся, стоял с ломом в руках и прислушивался к дыханию домны, прицеливался к блестящей свежим пятном летке, замазанной огнеупорной глиной.
Федор Кузьмич перекричал гул печи:
– Ну, с Богом! Не проворонь!
Иван поправил очки, одернул фартук, поелозил пятками деревянные колодки и кивком головы как бы спросил юраков: «Готовы?»
Те утвердительно ответили и стали по обе стороны от вырытых в земле желобков. Маругин размахнулся и ударил ломом в летку. На месте удара глина засияла светло-оранжевыми бликами. Иван ударил еще. Из пролома вырвался всплеск крутящегося огня, за ним хлынула огненная лава. Она урчала, вздымалась и оседала, выстреливая десятки огненных струй, которые низвергались на землю и оставляли за собой дымные шлейфы. Раскаленная медь медленно поплыла из летки в земляной желобок, а по нему – в изложницу Михаил и Дмитрий ловко проводили поток по желобкам, заполняя приготовленные формы.
Федор Кузьмич радостно потирал руки, победно поглядывая то на Киприяна Михайловича, то на Степана Варфоломеевича. А те не отрывали глаз от остывающей и покрывающейся темно-червонной окалиной меди. У старшего Сотникова текли слезы.
У стоявших прошло оцепенение, и плотогоны первыми закричали:
– Ура!
Это подхватили все, кто стоял у диковинной маленькой домны. Люди кричали, упиваясь победой.
– Ты почему плачешь, тятя? Все ж радуются, а ты…
– Запомни, Сашок, этот день! Я шел к нему много лет. А плачу я – больше от радости!
Рудник гулял до поздней ночи. И только тройка горновых дежурила у печи, ожидая, пока не угаснут последние угольки.
Глава 15
Прошли десять лет. Пролетели быстрыми утками-хлопунцами, поднимающими при взлете острыми крылышками чуть заметные брызги светло-зеленой енисейской воды. Капли разлетелись, как прошедшее десятилетие, на годы, месяцы, дни, часы невозвратным временем человеческой жизни.
И лишь остров Кабацкий встречал и провожал ледоходы, исчезал под глыбами льда и снова появлялся на свет перед изумленными дудинцами, доказывая, что жизнь продолжается. И никакие невзгоды не смогут поколебать ее устои. Теперь, вместо струг и парусников, к острову подходили в навигацию на отстой паровые торговые суда с баржами, шитиками, паузками на буксире. Над Енисеем плыли стук машин, гудки, скрип лебедок, крики команд, грохот якорных цепей. День и ночь разгружались пароходы, уходили вниз и вверх, перелопачивая гребными колесами енисейскую воду.
На высоком правобережном угоре белели новые рубленые избы, лабазы, приземистые балки. Дудинское удлинялось вдоль берега и ширилось в тундру По праздникам, заглушая другие звуки, царствовал колокольный звон Введенской православной церкви. По короткой улочке села блуждали в поисках хмельного мужики, крепко выпившие намедни на пароходах.
Низовье сильнее и сильнее манило своей рыбой и пушниной владельцев пароходов Ермилова, Баландина, Гадалова, Кытманова. Они проложили маршруты не только до Бреховских островов, но и до устья Енисея – станка Гольчиха.
Пытливые и расторопные иноземцы на моторно-парусных шхунах, лавируя между торосами Ледового моря, добрались не только до Курейки, но и до самой северной точки евразийского материка – мыса Челюскина.
В 1876 году дудинцы встречали английского капитана Джозефа Виггинса. Он на пароходе «Темза» через Карское море вошел в Енисей, до Дудинского, дальше – в устье реки Курейки, за графитом предпринимателя Михаила Константиновича Сидорова для доставки в Англию. На обратном пути «Темза» села на косу острова Тальничный и простояла зиму до весеннего половодья. Затем команда сбросила графит на лед и по большой воде снялась с мели.
В августе 1877 года моторно-парусная шхуна «Вега» полярного исследователя шведа Адольфа Эрика Норденшельда бросила якорь у мыса Челюскина. Команда подняла бокалы с шампанским за удачное достижение самой северной оконечности Старого Света.
В том же году моторно-парусная шхуна «Утренняя заря», снаряженная в Енисейске тем же Сидоровым, с курейским графитом прошла 24 августа устье Енисея, затем – Карское море. 11 сентября она отдала якорь в порту Варде в Норвегии.
Появлялось больше и больше аргументов о возможности летнего судоходства Ледовым морем из Красноярска до Архангельска и до Санкт-Петербурга.
А по югу Сибири медленно, но вдохновенно прокладывалась железная дорога.
Ощущалось дыхание скорого заселения северных окраин России, через которые пойдут водой в Европу караваны судов, а по железке эшелоны поездов с сибирским хлебом, лесом и пушниной.
В низовье продолжалось развитие и духовных начал среди жителей тундры. С разрешения Енисейской консистории от 19 декабря 1877 года купец Александр Кытманов построил на станке Гольчиха церковь. А стараниями туруханского отдельного заседателя Павла Третьякова срубили храм на станке Часовня у Норильских озер во имя святителя и чудотворца Николая.
Отлаженная веками размеренная жизнь людей низовья начинала спешить вместе с ветрами наступающих перемен. Начиналась эпоха керосиновых ламп, сменивших в избах и чумах восковые и стеариновые свечи и жировые каганцы. В душах людей, живущих долгие годы в низовье, появилось смятение от чрезмерной суеты появляющихся летом судовладельцев, шкиперов, купцов, приказчиков, иноземцев. Вместо меновой торговли, которую вели в тундре Сотниковы, заезжими купцами нахально скупались за рубли и серебро рыба, пушнина, бивни мамонта. Тундровикам – что рубль, что серебро – весу не имеют. Им товары, провиант да ружейные припасы подавай! Привыкли они к мену и по-прежнему ждали в тундре зимних сотниковских торжищ, где можно с выгодой сдать и рухлядь, и бивни мамонта, и рыбу.
А Киприян Михайлович с Екатериной Даниловной ждали ребенка. Тятя хотел девочку, а Екатерина ждала «кого Бог пошлет»! Повитуха баба Марфа навещала роженицу, справлялась о здоровье, ощупывала грудь и живот.
– Постукивает ножками! – приговаривала она, приложив руку к животу Екатерины. – Вот, повернулся. Головкой теперь упирается в ладонь. Пока все как положено.
– А ты почему, Марфа Тихоновна, говоришь: «Вот, повернулся»? На мальчишку похоже?
Баба Марфа хитровато смотрела на Екатерину.
– Не буду морочить голову предсказаниями. Когда говорила, мол, повернулся, то речь вела о ребенке. А ребенок – это и девочка, и мальчик. Я думаю, для родителей должно быть без разницы, кто родится. Кого зачали, тот и появится. Не каждый, кто в животе шевелится, живым на свет выходит. И ты, и Киприян Михайлович ждите. А остальное за Богом и за мной. Надеюсь, выйдет чистеньким и голосистым. Потуги начнутся – зови, помогу!
Киприян Михайлович, вернувшись из Авамской тундры, увидел мальчика с глазами жены, курносого и золотоволосого.
– Этот, Катюша, в тебя! Ты посмотри на личико! Тут никто не скажет, не нашей крови. Красавец будет на всю губернию! – радовался счастливый отец.
– Подожди, Кипушка, дай подрасти, чтобы красоту застолбить в себе! – сдерживала радость отца осторожная мать. – Главное, что здоровеньким растет и спокойным.
Екатерина вспомнила, как однажды, когда Сашка сильно болел и лежал при смерти, она горячо молилась о спасении. Тогда привиделось, что святой, изображенный на иконе, сошел с нее и сказал:
– Не проси Господа о сохранении его жизни. Много горя принесет он тебе и другим!
Она в сильном порыве чувств прокричала:
