Феликс Максимов - Духов день
Кавалер только рукой махнул, нахмурился:
- Не болтай, дай подумать... Давно у вас живодерство творится?
- Давно. Вся пасека на погосте стоит. Хороним тайно, в овражке по низам, без гробов - лебеди налегке улетают, ноги с руками свяжут, чтоб значит, колесом в рай катился, и в земельку. Весной паводки кости вымывают. Чинам и попам хорошо платят, чтоб немы, слепы и глухи оставались. А мужичье Царицына леса и без нас как огня боится. Времени мало, сегодня надо решаться. Бог Кондрат на пару дней в Москву уехал, дела ворочает. Если просто с девкой бежать - догонят, за ней уж и так слежка, я слышал, пугали ее чужие какие-то, про тебя спрашивали. Видно у Кондрата сторонние соглядатаи имеются.
Кавалер не слушал Марко, торопливо говорил:
- Навести б солдат на изуверов... Всех скопом повязать, пусть потом разбирают что к чему. Знаком я с одним чином, который взяток не берет.
- И птичьим молоком питается? - усмехнулся Марко.
- Тьфу. Язва. Я тебе правду говорю. Архаров, Иван Петрович, обер-полицмейстер московский, слыхал о таком? Зверь-человек. Чутье тонкое. Въедлив, как клещ, его вся погань боится. Он еще с чумы на своем месте прочно сидит, никому его не сковырнуть. Вот к нему и поеду. Все как на духу выложу. Сам приведу солдатскую команду. Он батюшку моего близко знал, должник его. На слово поверит.
Здухач присвистнул, заглянул Кавалеру в лицо с изумлением.
- Из каких же ты будешь? - и передразнил давешнюю пьяную болтовню - "Я русский дворянин. Я крамолу не могу слушать". Так?
- Пока я буду туда-сюда мотаться и Архарова на дело уламывать, ты беги к Богородичке, коня укради и бричку, езжайте подальше. Куда бы вас... А, знаю - в Серпухов. Есть там при Ильинской церкви на торгу кабак с верхними комнатами для гостей, берут недорого, а стелют чисто. Хозяин там Мишка Хомяков, моего дядьки отпущенник.... Скажешь, что от...
- Кавалер притиснулся к Марко поближе, назвался полным именем.
Марко аж присел:
- На черта ж тебе Царицино, при таком раскладе?
- Тебе что за печаль? Мое имя - твой ключ. Мишка вас задаром поселит. И еще спасибо скажет. Да прикажи, чтоб на горячее свежатину дал, а не солонину, как всем, а то потом не посмотрю, что вольный.
Как закончим здесь - я к вам самолично приеду при всем параде. Денег привезу, бумаги надобные. И...
- Кавалер вздохнул, вспомнил рыжие косы и тяжкие груди Богородички - И катитесь на все четыре стороны, раз такое дело.
- А как же твои карлики? - спросил Марко Здухач. - Если солдатский развод наскачет, то и Навью деревню не пощадят. Хотя... есть одна дорога. Ты помнишь, как правил конями, когда я пьяного возницу перед тобой разыгрывал? Это по верхнему Царицину надо ехать, мимо церкви Живоносного источника и несторовой берестяной беседки.
- Помню. Так и поведу.
- Ну что ж... - Марко в задумчивости покусал свою косищу, протянул широкую ладонь. - Славный Иванов день выходит. Ну что... Друг?
- Черт с тобой. Друг.
И хлопнули Марко и Кавалер ладонью о ладонь.
- С Богом.
Разошлись - каждый в свою сторону, будто и не знались.
Всадник срезал дорогу, подстелил под копыта сизую на закате от зноя луговину. Но не успел - осекся конь, оскалился, перешел на лисью рысцу.
Сквозь медуницу и зонтики снежной душицы бежала Рузя. Старалась изо всех сил, плескала рукавами, болталась на лямке холщовая сума, в каких нищие горбушки носят.
- Сто-ой!
Еле виднелась бегунья в дурнотравье.
Задыхаясь, Рузя вцепилась в стремя. Улыбнулась. Поправила берестяной ободок на летучих волосах.
- Ты куда?
- Тороплюсь, - ответил Кавалер.
Рузя лицом потемнела, отступила, так, будто ударили.
- Ты же обещал... Не помнишь? Ты неделю назад обещал, что со мной переночуешь на Ивана?
Кавалер досадливо пальцами щелкнул. Совсем одурел от скопческого зелья, упомнишь разве, что, где и кому обещал.
Рузя чуть не плакала, побрела рядом, опустив голову.
- И батюшка ругается... что ты больше к нему на науку не ездишь. Ни с чем, говорит, пирожок вышел. А я ногой топнула, кричу на него: Нет, с чем! Нет, с чем! Первый раз с батюшкой поругалась, никогда такого не было. С утра одна брожу. Вот тебе и праздник.
Девочка наколола стопу травяной остью, захромала, села в бессилии в траву и совсем запечалилась. Даже андалуз зафыркал, потянул к ней длинную морду - вспомнил зверь, как угощала его Рузя сухарями в бывалые дни.
- Ну, обещал, а вышло не по-моему... Мне надо! Там такие большие дела делаются, ты не поверишь.
- Я поверю. Вот что ты ни скажешь, я всему поверю.
Кавалер застыдился, оглянулся на пасеку.
"Значит так, к Архарову все равно с утра надо ехать на Остоженку. Просителей растолкаю, первым успею. Ночи короткие, а Марко еще Богородичку будет до утра уговаривать. У бабы, известное дело, слезы- грезы, узлы завязать, да собраться, да под образа кинуться, с молитвой. Помереть не померла, только время провела. А девчонку жалко... ведь и вправду обещал. Все равно солдат раньше завтрего не поднимут в облаву. А с утра чиновные крысы выспавшись, сговорчивей"
- Иди сюда, дай руки. Так и быть. На эту ночь останусь. Уговорила.
Рузя поверила - протянула ладошки, Кавалер, смеясь, подхватил ее, усадил впереди себя на конскую холку, тронул андалуза неспешным шагом.
Рузя тут же повеселела, припала виском к груди всадника, но застеснялась - порылась в суме и принялась плести кольцом жгучие стрекучие стебли.
Запястья белые все в крапивных цыпках.
Кавалер присмотрелся - сумка девочки до краев полна была осокой и крапивой и рукавичка особая сверху лежала, чтоб жгучую крапиву собирать
- Зачем тебе?
- Венок сплету, украшу церковь.
- Разве красиво - крапива?
- А разве нет? Посмотри. Вся резная, листик к листику. И пахнет хорошо. Вот сплету, отнесу нашей Навьей Богородице, желание загадаю. Ты ведь у нас в церкви не был? На службу тебе нельзя, ты большой, тебя не пустят. Как скажут "оглашенные изыдите", тебя прогонят... А когда никого нет - можно и посмотреть. Ты мне поможешь повесить венок? Икона высоко, к ней не прикладываются. На расстоянии просят о всяком деле... Вот и я попрошу...
- О чем?
- Не скажу. - дурачилась горбатенькая Рузька, болтала ногами, припевала тоненько, будто из под воды, не в склад, не в лад:
- У воробейко жена воробейка, у горностайки жена горностайка, стал воробейко сына женить, стал горностайко дочь отдавать. Жить горностайке с воробейкой долгий век, три недельки. Все венки поверх воды, а мой утонул. Все дружки с Москвы пришли, а мой обманул.
Как белая лодка, шагала не шатко, не валко большая снежная лошадь с двумя седоками по лиловым волнам иван-чая, лениво длилось летаргическое плавание в лугах. Кавалер молился в полудреме, чтобы не заканчивалось оно. Длинными лучами ластилось к долинным луговинам закатное солнце из-за ельника.
Когда доехали до Навьей Деревни, Рузя замкнула крапивный венок.
Тихо-тихо, не остановился, а будто причалил конь у белой карличьей церковки на чисто выметенном и посыпанном речным песком дворе.
Карлица-черничка в старушечьем черном платке в белый горох, завязанном узлом под подбородком крутила ворот церковного колодца, обернулась на приезжих, вытянула полведра, по-вечернему чисто срывались в глубь колодезного сруба капли. Водоноска поджала губы, мелко и зло перекрестила Кавалера и потащила ношу к службам.
- Это Стеша-кликуша. Она иконы пишет, но никому не показывает, пускает по водам - прошептала Рузя и передернула плечиками - И чего она тебя крестила? Она редко крестит. К добру или к худу?
- Суеверство - ответил Кавалер.
Внутри все, как в больших церквах - и птахи перепархивали под низким барабаном многооконного византийского купола и колонны покрыты процветшим орнаментом и ладанный холодок и свечной ящик и образа и Царские врата, запертые по праздному времени.
В узкие оконца-бойницы проскальзывало кирпичное солнце. Сумрак клубился по углам - над головой - сияние. День погожий, а кажется будто снаружи шелестит дождь.
Рузя сняла с гвоздя при входе рябенький платок, повязала, отбила поклон на три стороны. И Кавалер потянул было троеперстие ко лбу, но опустил. Вспомнилось всякое, ну его. Только встал поразвязнее от упрямства, оперся локтем на расписную колонну:
- Богатое место.
Образа на иконостасе все незнакомые - то искусные, то кустарные, будто ребенок малевал, были и на стекле писаные лики, по обычаю карпатских деревень, и резные образа - Николы и Георгия-Змееборца. Все на украшение годилось, лишь бы глаз пестротой тешило.
Рузя навещала знакомые иконы, кланялась, тихонько здоровалась, иные целовала - но не как святыню со страхом - а с радостью, будто пожилого родича.
Чтобы руки освободить, надела крапивный венок на голову, указала Кавалеру на икону, повешенную выше остальных:
-Подними!
Кавалер поднял девочку, подождал, пока она прикрепит венчик к подножию оклада.
