Феликс Максимов - Все, кроме смерти
- Надеюсь, все, что я скажу останется между нами?
- Между нами! - заверил Поланский.
- Между нами… - повторил Шпачек и спрятал улыбку в рукав..
- Между, между, нами! - зашелестела на разные голоса медвежья тишина по углам. - межжду…
Магний снова вспыхнул на колосниках. Это просто бессменный невидимка осветитель прикуривал от скверных спичек. Откуда в такой безлюдный пресный час фотограф мог оказаться в “Доме Праха”?
- Водки. - сдался пассажир.
- Прозит - подал выпивку Поланский.
- Повторить.
Поланский не смутился, подал всю бутылку, которую пассажир тут же тиснул между ног.
Вместо подноса в руках Эдуарда Поланского возник пухлый блокнот. Серебряный карандашик заплясал на привязи.
- Ваше имя, чин, титул?
- Дмитрий. Флигель-адъютант, штаб-ротмистр лейб-гвардии Конного полка. - пассажир смутился и понюхав водочное горлышко зарделся скулами: Великий князь.
- Ваш отец?
- Один из четырех дядей Императора, Павел.
- Ваша мать?
- Святая женщина!
- Подробнее.
- Я плод морганатического брака. Первая жена папеньки скончалась бездетной, вторая - родила меня в Париже в фойе “Кафе Этуаль”. В два часа ночи. Я обделен любовью с детства.
- Не так быстро. Мор-га-на-ти-ческого брака - продиктовал сам себе Поланский - грифель задергался на чистом листе с красной строки.
Секунду спустя перед носом Матвея Адлера повисла злосчастная фотокарточка.
- Вам знаком этот человек?
- Да. - Адлер совсем сник.
- Его имя?
- О Господи, его все в городе знают, и вы тоже. Его отец - генерал губернатор Города, кавалергард, маман - столичная гранддама, увольте меня от объяснений. Это задушевная беседа, или допрос?
- Как угодно - осклабился Поланский и пристально спросил:
- Что сделал с Вами это человек?
Полупустая водочная бутылка звучно покатилась по доскам сцены, завертелась у правой рампы, как в похабной игре в бутылочку на мальчишнике - и замершее горлышко уставилось на “пассажира” пистолетным дулом.
Сценический свет побагровел - прожектор затенил убийственно-красный, приличный случаю, фильтр.
- Для танго нужны двое, - горько заметил Дмитрий. Встал со стула. Раздернул узел галстука.
Впился пальцами в спинку венского стула. Отвернулся на миг. И снова взглянул в пустой зал исподлобья, как бросают с ладони финку.
Переход кадра. Натурная съемка. Панорама.
… Пролетка- англичанка катила, почти не касаясь умытой мостовой, мимо чугунной вязи ограды набережной канала, мимо отбитых по линии песочных и серых строений с масками на фронтонах, с выгнутыми балконами, с дубовыми дверями парадных.
Цок-цок, перебили ладной рысью копыта на повороте.
Побежал через гостиничную площадь с летящим конным памятником посреди первый газетчик, прихватил на лету слишком длинные рукава отцовского пиджака.
Альберт улыбнулся, откидываясь на сидении. Платок на плече промок тяжелым алым соком…
Город вставал впереди. Бронзовый лев положил тяжелую лапу на литой шар, наклонил кудри над Рекой. Болотной зеленью волчьей ягоды, кистями северной скупой сирени поманили скверы из-за фигурных решеток.
Река меняла черные потоки под мостами на византийское живое золото открытого фарватера.
Переход кадра. Павильон. Зал. Средний план. Сцена “танго”.
Дмитрий остановился на краю сцены, крепко скрестил руки на груди.
Блеснул пробором воскового полубокса. Ошпарил слушателей вопиющей пошлятиной.
… - Я встретил его в столице. Я оценил весь блеск и лоск его плесени. Мне показалось, что веки у него позолочены.
Он был ироничен, утончен и неврастеничен. Я перенял его повадки денди и сноба. Я бросил все, поссорился с близкими, расстроил две выгодные свадьбы. Серебряную и золотую. Мы сняли этаж в центре. Мы открыто жили в мансарде. Утром - круассаны и черный кофе, вечером - обед у “Леона”, пармские фиалки и опера. А ночью.
- Ночью? - вскинулся Поланский.- Дальше!
- Мало помалу он вовлек меня в воспаленную жизнь ночного города. В полночь у черного хода нас ждало вульгарное авто. Я расшвыривал тысячи. Иной раз я ждал его до утра в грязных фойе, у дверей ресторанных кабинетов, в подворотнях и костюмерных. С вечера я не знал, где проснусь на рассвете. Он завел себе массу друзей: художники, поэты, балетные мальчики, американцы, мистики, проститутки… Старики-адвокаты, предпочитавшие девочек не старше восьми лет, но непременно - в белых панталончиках по колено и сами девочки, которые знали, что самое главное в жизни - плотно натянутые чулки.
Он возвращался под утро. В пять или в шесть. Он был ослепительно пьян. Он доставал из кармана черепаховую пудреницу с порошком. Делал на тыльной стороне ладони дорожку и говорил мне: Котик, одолжи зубочистку. У меня адски болит голова”
Больше всего на свете я любил тыльную сторону его ладони. После он целовал меня в щёку.
Один раз.
Вот
Сюда.
Но черт возьми - это… - Дмитрий отнял горячие пальцы от пунцовой левой скулы…
Пароль.
- Между нами - подхватил Поланский.
Отзыв.
Переход кадра. Натурная съемка. Панорама.
… Первые прохожие мало-помалу оживляли пейзажи города.
Разносчик от зеленщика с корзиной порея, прачка, молочница с тележкой, запряженной сенбернаром, мужчина в тужурке с пирожным эклер, выуженным из помойного ящика на задворках кондитерской.
У витрины английского магазина, где на декоративной соломке были выставлены резиновые ванны “Утро Байрона”, клюшки для гольфа и каучуковые гири для упражнения мускулов, торчала ни свет ни заря, раззявив рот - плотно в двадцать пять платков, шалей и салопных подолов закутанная баба - рыночная покупщица, зевака и кромешная дура.
Из прорехи в шали виднелся нос-пуговица, пухлые щеки и ямища рта.
Под мышкой у бабы скучал в промокшей суровой бумаге жирный снулый судак с белым вздутым брюхом. С носа и хвоста судака капал мутный сопливый рыбий сок.
Баба увлеченно разглядывала астрономический ценник оранжевой резиновой ванны и кружку Эсмарха. Баба ковыряла в носу указательным пальцем, и время от времени тетешкала судака, как младенца.
С Большой Реки в город возвращалось ветреное ненормальное утро.
С медленным сытым лязгом сводился дворцовый мост. Огромные шестерни, отвесы, цепи выдали в мазутном лязге обычную пляску, на судоходной глади вспять зарябили приморские “баранчики” волн.
К прибрежным гранитам прибило течением утренний мусор.
Переход кадра. Павильон. Зал. Средний план. Сцена “танго”.
В красном свете беспощадной уголовщины, Дмитрий признавался сквозь сон:
- В прошлом году мы ездили в Швейцарию. Устрицы из Лозанны. Гора Пилата. Фуникулеры, фондю, фотографии на пленэре.
Он пропал на полторы недели. Он бросил багаж на вокзале. Первый отель, второй, пятый, двенадцатый… Я искал его, подкупал портье, унижался, молился, пил.
В Берне я нашел его. Он кормил уток. Булкой. Он вел себя так, будто ничего не произошло. На нём был приталенный прогулочный пиджак цвета фисташкового мороженого. Я подошел сзади. Окликнул его. И когда он обернулся, я ударил его по щеке.
Вот
сюда.
Он улыбнулся. Он щелкнул крышечкой черепаховой пудреницы. Щелк… Ненавижу этот звук. Щелк-щелк!
Он сказал:
- Котик. Я изменил тебе.
- С кем? - спросил я.
- С террористом Савинковым! - ответил он.
Он догнал омнибус, вскарабкался на лесенку и махнул мне рукой напоследок.
Он показал мне.
Вот этот
жест.
… Дмитрий сделал знак горячий и непристойный, как аргентинский тангеро, - ударил ребром ладони о сгиб локтя.
- Это всё, что я получил от него за четыре года. Не считая запаха его волос на подушке и симптомов половой психопатии.
В Семье на меня смотрели косо. Мне перестали подавать руку, поговаривали, что я заразился от него кожной болезнью. Нам запретили встречаться, ко мне приставили топтунов.
Я научился петлять, прятаться по черным дворам, путал имена и даты, изучил подлую механику бегства и вранья.
Его привычки и причуды были пикантны, как вустерский соус.
Он писал мне сумасшедшие письма из ада, от почтовой веленовой бумаги пахло семенем и абсентом.
Он телефонировал из кабаков заполночь и кричал:
- Котик, забери меня отсюда.
Я ехал на другой конец города, выручал его от полуночной сволочи.
Четыре негра и один черный бехеровский рояль на хрустальных копытцах.
Две монашки и один учёный датский дог.
Жирная католичка - креолка в черном корсете со страппоном и семихвостым хлыстом.
Сиамские близнецы из Гамбурга.
Китайская гимнастка- чревовещательница.
Абиссинский глотатель пламени.
Матрос Тараска. О! Матрос Тараска!
Иногда я дрался. Но чаще - платил наличными по его нечеловеческим счетам.
Каждое утро - балаган. Он доводил меня и себя до каленого бешенства.
Потом он падал на диван. Я приносил ему сердечные капли. Он закрывал глаза, когда я делал то, что обычно делают… потом.
