Феликс Максимов - Все, кроме смерти
Обернулась одним корпусом, нервно обхватив плечи мертвыми ладонями.
По узкому подолу полилась атласная синева.
- Вульгар! - крашеная старуха в зале ущипнула любовника за ляжку. - У нее нет зада. Представляешь, сколько бы эта цацка - старуха щелкнула себя по правой мочке - стоила бы, будь она настоящей?
Любовник - в синей форме гимназиста старших классов поддакнул ей.
Три Креста запела.
Шпачек кивал ослепленной головой над инструментом.
Три Креста позволяла себе все: марафетную хрипотцу на пределе связок, оскал бульварной девки, визг изнасилованной кошки - за любую из огрех эту женщину стоило бы полоснуть бритвой по щеке.
“Для кого это, для кого это?
Для тебя, мое прелестное дитя.
Был ли счастлив ты? Был ли счастлив ты?
-Без тебя, мое прелестное дитя.”
Мишель уставился на серьгу и стеклянное плетение колье на шее девки по имени Три Креста.
Проморгался для верности. Вынул из футляра скучные канцелярские очки. И сказал:
- Этого не может быть.
- Этого не может быть, - случайно попал ему в тон наблюдатель, которого напуганный титулом злой дух уже давно про себя называл “пассажиром”.
Пассажир прикусил костяшки пальцев и смотрел на поющую женщину. Три Креста вихлялась как скелет на шарнирах.
Вздохнув сквозь зубы, “пассажир” сунул руку под мышку, расстегнул кобуру и спрятал отягощенную ладонь под столешницу.
Мишель Вавельберг развязал и бросил на пол крикливый бант. Он был абсолютно трезв.
Он встал и уверенно пошел к гардеробной.
Поймал за локоть первого попавшегося “халдея”.
Жёстко спросил:
- Где аппарат?
- Что-с? - притворился халдей.
Под нос ему въехал краешек гербовой бумаги удостоверения.
Халдей молча кивнул на дверь подсобки.
Мишель накрутил ручку, поднес к губам черный рожок.
- Барышня. 43-15.
- Соединяю.
Шуршащая пустота отозвалась зуммерным щебетом. Мишель кивнул сам себе, откашлялся, и когда с той стороны провода сонно вякнули
- Да.
На всякий случай раздельно переспросил:
- Охра-н-ное отделение?
Голос певички по кличке Три Креста достиг пика, споткнулся на черном пороге, и вышел на высокий бесноватый предел.
Три Креста кратко вдохнула перед финалом.
В зале раздался выстрел.
Три креста опрокинулась от первого выстрела, венский стул беспомощно задрал четыре гнутые ножки в пустоту.
Нет-нет.
Женщины закричали чуть позже - фора ровно десять секунд.
Если криминал вторгается в течение жизни, как шило в глазное яблоко -хлоп-хлоп - и потекла кровь и слизь, то у женщин всегда есть десять секунд, чтобы успеть закричать, как следует.
Вслед за сверлящим сопранистым визгом, сильно и весело разбилась хрустальная дребедень, кто-то, рванувшись от столика, смахнул рукавом дорогую богемскую икорницу на витой ножке, раздрызгался по скатерти зернистый деликатес.
Ян Шпачек с древесным треском захлопнул крышку рояля. Снял повязку с глаз.
Встал.
В кукольном поклоне кивнул белым лбом. И ушел за правую кулису.
Умница-осветитель убрал со сцены весь свет - так задергивают зеркало в доме покойника.
Затемнение. Общий план.
В гардеробе записные трусы, оберегая нервических дам-декольте, рвали у обслуги из рук пальтишки и шарфы.
- К чертовой матери отсюда!
Крупный план. Зал:
Старуха за угловым столикам качнула высоким шиньоном, глянула под скатерть, где скорчился перепуганный “гимназист” и вдруг затрещала в ладоши, как хлопушка в сумасшедшем доме:
- Хорошая программа. Весело. Выше ножки! Выше!
- Гадина! - шепотом произнес “пассажир”
В руках его остывал отрыгнувший пулю револьвер.
Перед глазами сумасшедшего еще маячил газовый синеватый блеск силуэта певички по имени Три Креста, так бывает, если пристально смотреть на свечу, а потом зажмуриться.
Ему было, что сказать в пустоту:
И он сказал тут же, внятно, как в рупор:
- Сукин сын. Тапетка. Бардаш. Не больше, чем ничего. - он непристойно затолкал дуло пистолета в рот.
Серые от ненависти губы округло задергались вокруг вороненого дула.
Вышибала опомнился - повис на его локтях, свалил подножкой.
Вырвал оружие, слегка поранил мякоть губы, и прыснула на породистую раздвоину подбородка кровяная, слюнная юшка.
Пассажир силился подняться, и слепо, как тюлень, елозил животом по полу. Лопнул и пополз по шву, открывая шелк рубашки, пиджак.
- Не. Больше. Чем. Ничего. - монотонно повторял сумасшедший. Вышибала давил его коленом. Бежавшие к выходу мужчины, безотчетно, глупо ввязались в свалку, затрещала ткань, озверело катались тела по красному паласу. Молотили кулаки.
В борьбе пассажир выронил проклятую карточку, которую он показывал при входе, фотография порхнула вкось, и тут же ее - как первую в году бабочку на счастье - прихлопнул черно-белый штиблет.
Перезрелый официант с брюшком - белое полотенце через сгиб локтя, котовий анфас - виртуозно шаркнул подошвой, задвинул карточку за львиную ножку столика.
Он воровато поднял добычу с пыльным отпечатком рифленой подошвы, обдул пыль, близоруко присмотрелся, узнал лицо и тихо присвистнул.
Сунулся к дерущимся:
- Господа! Господа, я бы выразился! Нельзя так! Деликатнее, умоляю! - он ловко внедрился в кучу-малу, и выволок под столик самоубийцу. Оба легли, как тюлени, притиснувшись щека к щеке.
-Ваше высочество. - не стесняясь выговорил официант - Вы меня не знаете, я вас знаю - но меня зовут Эдуард Поланский, это факт, я бы выразился.
- Пошел вон!
- Как прикажете. Но прежде - один вопрос, я бы выразился: Вы хотите, чтобы завтра эта история со стрельбой попала в газеты? На первые полосы?
- С-сколько? - черным голосом спросил “пассажир”.
- Деньги - это примитивно, - заулыбался Поланский. - Страсть бескорыстна. Сами посудите, разве он имеет твердую цену?
Официант разомкнул пухлую ладонь, как показалось, вовсе без линий и показал карточку.
“Пассажир” явственно скрипнул зубами.
- Уберите его, Бога ради! Не хочу. Что он сделал со мной.
Поланский приобнял его за плечо, усадил и заботливо промакнул кровь уголком нечистой салфетки. Разговор встал на деловые рельсы.
- Мне нужна от вас сущая мелочь. Протекция. В газету. Давно хочу получить местечко, писал заметки, обзоры, скетчи, фельетоны ходил по редакциям, не берут. Не ценят, - официант осекся и насторожился - А кстати, что же он сделал с вами? Давайте разберемся…
- Оставьте меня в покое. - взъярился “гость” - Я не занимаюсь прессой.
- И не надо! Ей займусь я! - возразил Поланский - от вас мне нужно одно - звонок ночному редактору и ручательство от Вашего имени.
Тревожные голоса, топот ног, ругань совершенно заглушили их дальнейший разговор.
Поланский жарко излагал свои требования, вертел короткими пухлыми пальцами.
Пассажир, дослушав, равнодушно кивнул.
- Я согласен на ваши условия. Будь вы прокляты.
И на четвереньках выбрался из-под стола.
Сцена, кабинет. Общий, средний. диалог “восьмерка”
В директорском кабинете “Праха” Ян Шпачек, ругаясь под нос, плеснул в походную складную стопку дешевого коньяка - клопомора, других марок не признавал.
На сквозняке шелестели завернувшиеся рулоны старых афиш.
На одной из них стоматологически оскалилась старлетка Три Креста.
Шпачек выхлебал стопку досуха досуха.
Зажег керосинку и хмуро буркнул никому: “Не-при-ят-нос-ти.”
И только сейчас заметил певичку Три Креста.
Она сидела в углу, уставив на Шпачека зареванные глаза - длинные борозды дешевой туши ползли до скул.
Правая ладонь стягивала разорванную выстрелом небогатую мякоть предплечья.
Сползла лямка платья. Между пальцами, как повидло, выдавился кровяной сгусток.
Ян Шпачек понимал в ранах.
Десять лет назад, в декабре, он тащил на руках к карете скорой помощи солистку, неудачно сделавшую аборт, при помощи горячей ванны с горчичным порошком и крючка от гардеробной вешалки.
На липкую клеенку в экипаже он положил теплый труп и навсегда запомнил, как пухлые яркие кляксы отсрочили их короткий путь по снежной крупе.
Памятен был и блевотный плеск, с которым прислуга опростала горчичную воду из таза в помойную яму, где в конечном итоге окажется всё - парики, бенефисы, вытравленные плоды, ресторанные объедки и программки отгремевших ревю
У Яна Шпачека в тот давний день были все основания нести на руках эту женщину.
Она тоже любила петь спиной к залу. У нее тоже не было голоса. Она тоже стриглась коротко, как тифозная и отзывалась на имя “Жан”.
Ян Шпачек оценил рану Три Креста, как пустячную, больно стиснул пальцами её впалые щеки.
- Полиция? - спросила певичка и уронила измаранную руку.
Предплечье было ссажено и обожжено пулей.
Шпачек кивнул.
- Помоги. Мне нужно уйти. - Три Креста повела глазами - сверкнула в зрачке строчная свечечка отчаяния и бешенства.
- Это не моя печаль, девочка. - пианист огладил ее ключицы. Три Креста приластилась скулой к его ладони.
