Кит Ричардс - Жизнь
Я бы сильно повеселел, если б больше вещей выходили на манер Happy — раз, и понеслась. Великие песни пишут себя сами. Просто хватают тебя и ведут, точнее, не тебя, а твой слух. Мастерство в том, чтобы не слишком вмешиваться. Наплюй на ум, наплюй на все — просто иди туда, куда ведут. Вообще-то твоего мнения никто и не спрашивает, неожиданно все приходит само: «О, я знаю, что тут должно быть», и тебе просто не верится, потому что лось, что ничего в жизни не дается так запросто. Думаешь: у кого я это стащил? Да нет, нет, это свое — ну как минимум насколько у тебя вообще может быть что-то свое и ты понимаешь, что песни пишут себя сами — ты просто передатчик.
Хотя я тоже не то чтобы прохлаждался. Были такие песни, которые просто ставили нас на колени. До сих пор есть такие: им тридцать пять лет, а я их все никак не доведу до кондиции. Можно сочинить песню, но это не вся история. Сразу возникает вопрос: какой у нее будет звук, какой темп, какая тональность и все ли в нее врубились? Чтоб добить до конца Tumbling Dice, понадобилось несколько дней. Помню, что убил на это вступление несколько вечеров. Когда слушаешь музыку, всегда можно сказать, сколько сюда вложено расчета, а сколько сымпровизировано. На голой импровизации долго не протянешь. И по сути, вопрос в том, сколько у тебя рассчитано и как сделать, чтоб в песне этого осталось по минимуму. А совсем не наоборот. Ладно, мне все равно нужно укротить эту зверюгу так или эдак. Но как укротить? Лаской или выдрать как следует? Я тебе дам, блядь, наизнанку выверну, я тебя разгоню вдвое против того, как я тебя придумал! Вот такие заводишь отношения с песнями. Разговариваешь с ними, засранками. Не дергайся, я с тобой еще не закончил, ясно? И прочая такая фигня. Стой, тебе сюда ходить никто не разрешал. Или иногда просишь прощения: ой, ну извини, что так вышло. Нет-нет-нет, не надо было мне это с тобой делать, честное слово. Да уж, с ними не соскучишься. Детки, одно слово.
По-любому песня должна выходить из сердца. Лично мне никогда думать об этом не приходилось. Я просто брал гитару либо шел к пианино и ждал, когда вещь придет. И что-то появлялось. По наитию. А если не появлялось, я играл чьи-нибудь чужие вещи. В общем, мне так никогда так не довелось дойти до точки, в которой я бы сказал себе; «Ага, а теперь я сяду и напишу песню». Никогда этого не делал. Когда я впервые понял, что могу сочинять, мне стало интересно: а может, получится еще одна? И тогда я обнаружил, что они сыплются из-под моих пальцев как жемчужины. Мне никогда не было трудно писать песни. Это было в чистом виде удовольствие. Чудесный дар, который я и не подозревал что у меня есть. Потрясающе.
Когда-то в июле в «Неллькот» приехал Грэм Парсонс с Гретчен, своей юной невестой. Он тогда уже работал над материалом для своего первого сольного диска GP. Я на тот момент пару лет как с ним общался, и у меня было явное чувство, что этот человек готов разродиться чем-то выдающимся. В общем-то, он изменил лицо кантри-музыки, но ему не хватило времени, чтоб про это узнать. Через год он записал свои первые шедевры с Эммилу Хэррис: Streets of Baltimore, A Song for You, That’s All It Took, Well Sweep Out the Ashes in the Morning. Где бы мы ни оказались, мы садились играть. Мы играли без перерыва, могли что-то сочинять. Садились работать вместе после обеда, пели песни Everly Brothers. Трудно описать словами, какая глубокая любовь была у Грэма к музыке. Он только ради нее и жил. И не только ради своей, а ради музыки вообще. Он был я: просыпаешься под Джорджа Джонса, переворачиваться на другой бок и второй раз просыпаешься под Моцарта. Я впитал от Грэма очень много, эту бейкерсфилскую манеру заворачивать мелодии, да и слова тоже, совсем не по-сладкому, не как в Нэшвилле, то есть традицию Мерла Хаггарда и Бака Оуэнса, истории работяг с ферм и нефтяных скважин Калифорнии, по крайней мере когда все они стартовали оттуда в 1950-х и 1960-х. Влияние кантри проступает в роллинговских песнях. Его можно слышать в Dead Flowers, Тоrn and Frayed, Sweet Virginia и еще в Wild Horses, которую мы отдали Грэму с Flying Burrito Brothers для альбома под названием Burrito Deluxe — еще до того, как выпустили её сами.
У нас были планы или по крайней мере большие надежды — у меня и Грэма. Когда работаешь с таким музыкантищем, думаешь: старик, у нас годы впереди, куда бежать, не горит же? Мы с тобой еще создадим какую-нибудь реально хорошую штуку. И рассчитываешь, что оно будет вызревать. Вот переломаемся в следующий раз и тогда точно выдадим что-нибудь стоящее! Мы думали, у нас в запасе целая вечность.
Мик недолюбливал Грэма Парсонса. Я только сильно потом выяснил, что окружающим это было гораздо заметнее, чем мне. Теперь я слышу рассказы, как он усложнял Грэму жизнь, клеился к Гретчен, чтобы Грэму было неуютно — чтобы до него дошло, что ему не рады. Стэнли Буг вспоминает, что Мик рядом с Грэмом вел себя «как тарантул». То, что я сочинял и играл с кем-то еще, ему казалось предательством, хотя он сам никогда бы так не сказал. А мне тогда это и в голову не приходило. Я что, я просто расширяю дружеский круг. Где бываю, там знакомлюсь. И все равно это не помешало Мику сидеть и играть и распевать с Грэмом песни. Рядом с ним ничего другого и не хотелось. Песня за песней, песня за песней — всегда так.
Грэм с Гретчен уехали с не очень хорошим чувством, хотя, надо сказать. Грэм тогда был не в лучшей физической форме. На самом деле обстоятельства его отъезда я помню не очень. Я тогда отгородил себя от своего многолюдного хозяйства и всех его драм.
Оглядываясь, я не сомневаюсь, что Мик очень ревновал меня к другим друзьям мужского пола. И я не сомневаюсь, что это было куда серьезнее, чем женщины или все остальное. До меня долго доходило, что любой мой новым дружок автоматически получал от Мика холодный прием — или уж как минимум настороженный. Все мужики, с которыми я начинал тесно общаться, признавались мне рано пли поздно: «Мик вроде меня недолюбливает». Мы с Миком дружили очень плотно и прошли через кучу всего. Но в нем сидит непонятное собственничество. Я это ловил только на уровне смутного ощущения, но другие просто показывали пальцем. Мику не хочется, чтоб у меня были друзья, кроме него. Может, его претензии ко мне связаны с его собственной манерой держать круговую оборону. А может, он думает, что так меня защищает: «Что еще этот козел хочет от Кита?» Но, правду сказать, как оно на самом деле, я не знаю. Люди, которых, как он думал, я к себе приближаю, — он их перехватывал, по крайней мере старался перехватить, как будто они были подружки, а не друзья.
Но с Грэмом — что, Мик чувствовал себя лишним? Мне бы это в голову не пришло. Все шастали туда-сюда, значились с разным народом, устраивали себе приключения. И я не знаю, может, Мик будет все это отрицать. Но есть у меня такое чувство, что Мик думал, что я ему принадлежу, а у меня ничего такого и близко не было. Сто лет прошло пока я вообще смог дойти до этого мозгами. Потому что люблю этого человека от всей души; как был я его корешем так и остался. Просто он делает так, что дружить с ним очень сложно.
Среди моих знакомых мужиков козлов большинство, у меня и близкие дружки-козлы имеются, но их козлиность ни при чем. Дружба вообще не про это. Она про то, можете вы находиться рядом, разговаривать, чтобы не чувствовать между собой никакой дистанции, или нет. Дружба — это сокращение расстояния, которое есть между людьми. Вот что такое дружба, и для меня это одна из самых важных вещей в мире. Мик не любит никому доверять. А я буду тебе доверять, пока ты не доказал, что тебе доверять нельзя. И может быть, это главное, чем мы различаемся. На самом деле я не вижу, как это можно сказать по-другому. Видимо, это все связано с тем, что такое быть Миком Джаггером, и с тем, как он с этим справлялся. Ему никак не отвлечься от того, чтобы все время быть Миком Джаггером. Может быть, это в нем гены его матери.
Бобби Киза поселили в квартире недалеко от «Неллькота», где он однажды допустил нарушение общественного порядка — стал кидать мебель из окна в приступе своего техасского самовыражения. Но скоро кое-кто приучил его к французским порядкам — прекрасная Натали Делон. Она после свадьбы жила в доме с Бианкой, вверх по дороге от берега. Для Бобби все это было очень свежо в памяти, когда я попросил его рассказать о том, что случилось, когда они познакомились ближе.
Бобби КИЗ: Я не знаю, почему она никуда не уехала. Может, не хотела подставляться под пули. У Мика был дом к северу от Ниццы, где они жили с Бианкой, и он ездил туда к Натали верхом на новокупленном мотоцикле. Мы с Миком поехали присматривать себе мотоциклы в одно и то же время. Он взял 500-кубовый, или 400, или сколько их там было, а я тогда увидел 750-кубовый — с семью цилиндрами, с четырьмя, сука, выхлопными трубами. «Мне этот, с четырьмя трубами. Четыре трубы — то, что нужно, у меня французская кинозвезда на заднем сиденье намечается!» Мы отжигали по всему Лазурному Берегу, орали всю дорогу по Муайен-Корниш от Ниццы до Монако на этой машине: Натали — практически ничем не прикрытая, так, два носовых платочка, а я — с палкостоянием и полным баком бензина! Ну то есть рок-н-ролл. Боже всемогущий, лучше не бывает. Возьмем и просто рванем вглубь материка, а там французские деревеньки, бутылка вина и сэндвич, и Натали учит меня французским фразам. Это остается потом с тобой на всю жизнь — катание по проселкам во Франции. Невероятно, как все прекрасно сошлось. Она была очень смешливая, так, по-тихому, и еще мы с ней кололи друг другу в задницу, иногда, немножко. Мы тогда словно попали во взрослый Диснейленд. Она была просто прелесть. Околдовала меня навсегда — я в неё до сих пор влюблен. А кто бы на моем месте не влюбился?
