Ганнибал - Лиловый (Ii)
-- ...Любопытная точка зрения, -- пробормотал Кандиано. -- На это и возразить нечего. Что же, меня не слишком беспокоит отсутствие этого пресловутого меча, меня беспокоит то, что наше общество негармонично. К сожалению, -- как вы правильно предположили, господин Моро, -- Наследник не одобряет этих идей.
Дандоло только переводил взгляд с одного на другого в некоторой озадаченности; порою ему начинало даже казаться, что люди перед ним говорят на каком-то ином языке. Но они-то друг друга великолепно понимали.
-- Потому мне и нужен Камбьянико, -- добавил Кандиано. -- Но мне нужны и другие. Кто-то вроде вас. Желаете ли вы присоединиться ко мне, господин Моро?
-- Почему нет, -- спокойно ответил тот. Дандоло раскрыл было рот, потом задумался и закрыл его.
-- Учтите, -- это все может оказаться даже более серьезным, чем вы предполагали, -- предупредил Кандиано. Виченте на это лишь пожал плечами; тогда Кандиано обернулся к Теодато.
-- Вы так и не высказали своего мнения, господин Дандоло.
Теодато помедлил, взглянул сначала на своего кузена, потом вновь посмотрел в темные глаза Кандиано. Наконец он негромко весело сказал:
-- Действительно, почему бы и нет. Кажется, это будет интересно.
-- Надеюсь, вы отдаете себе отчет в том, каковы могут быть последствия этого решения, -- несколько сухо заметил тот.
-- Плохой бы из меня был вычислитель, если бы я не мог просчитать этого, господин Кандиано.
Кандиано нахмурился, однако молча кивнул; негромко распрощавшись с братьями, он покинул их ложу, следом за ним шагнул за дверь и закованный.
Тогда только Теодато, все еще посмеиваясь про себя, посмотрел на Виченте и даже изумился, потому что впервые на этом каменном, бесстрастном лице было что-то донельзя похожее на удивление.
-- Я думал, ты откажешься, -- потом произнес тот. Теодато фыркнул и беспечно отозвался:
-- Ты же для чего-то согласился.
-- У меня были свои причины.
-- А ты думаешь, у меня не было их?..
***
"Я видел будущее.
Многие вещи по-прежнему сокрыты от меня и ускользают от восприятия, но человеку просто невозможно окинуть взглядом целую вселенную. Будущее не похоже на прямую линию, не похоже на дорогу. Будущее еще не наступило и не обрело полновесной истинности; оно зависит от миллионов, миллиардов решений людей, которые живут теперь и которые только еще будут жить. Предопределены ли эти решения, мне не известно. Предопределено ли будущее?
Я не единожды вглядывался в него. Понять это до конца -- означает действительно сойти с ума. Не сойти с ума -- "выйти из ума", если так можно сказать. Мы, люди, прикованы к нашей реальности и не можем взглянуть на мир за пределами собственного восприятия, потому и не можем наверняка знать об определенности грядущего. И это хорошо.
Я знал тогда одно: от решения одного человека зависело все. Его решение было словно гигантская огненная звезда, мерцавшая перед моим внутренним взглядом. Я знал и то, что если он изменит это решение, будущее перестанет быть таким, каким я видел его, а я лишусь рассудка. Я готов был пожертвовать собственным рассудком, жизнью, чем угодно: лишь бы изменить это. Я обратился к Эль Масуди, чтобы заставить его передумать, пусть и понимал, что вряд ли он поверит мне на этот раз, слишком многое стояло на кону.
Он не поверил мне, хоть мы знали друг друга с самого детства, он решил, что я просто трус и испугался собственных видений. Что ж, не буду скрывать, я действительно боюсь своих видений, -- но именно теперь они должны будут воплотиться в жизнь. Сейчас уже поздно что-либо менять. Мир останется таким, каким я видел его, Асвад (да, я не стесняюсь этого имени) будет набирать силу, народ, который мы, как нам это кажется, навсегда одолели, вновь воспрянет. Погибнет несказанно много людей. Дар Хубала будет просыпаться в моих потомках все реже и реже: он все равно не будет нужен им, вплоть до последнего Одаренного. Череда событий запущена.
Тебе, мой далекий потомок, я адресую это послание. Язык мой будет давно утрачен для тебя, и ты будешь проклинать меня, как проклинали многие другие до тебя. Знай одно. Я не был уверен в том, возможно ли все изменить, и все же попытался. Более того, даже если бы я наверняка понимал, что ничего не смогу исправить, я все равно не остался бы безучастным наблюдателем, потому что в несмирении -- наше бытие, это и означает быть человеком. Проклинай меня, ненавидь меня; но никогда не сиди сложа руки. Ты сам поймешь это, когда твои глаза откроются".
-- Пошел ты к черту, -- пробормотал Леарза, опуская планшет, запрокинул голову, упершись затылком в стену.
Жизнь его опять перевернулась, пусть на этот раз не столь значительно; он немного привык уже к уютному небольшому дому в Беаннайте, к тому, что светловолосая женщина спит рядом с ним по ночам. Все же понимал, что это ненадолго. Сомнения продолжали мучить его. Когда с ним связался Гавин Малрудан, Леарза в первый момент перетрухнул: он и сам не заметил, что уже очень давно не звонил ни рыжему, ни профессору, и ему казалось, что они откуда-нибудь прознали про его состояние. Но Гавин был совершенно беспечен и только немного пожурил его за то, что Леарза к ним не заглядывает.
-- Между тем, профессор перевел писанину Эль Кинди до конца, -- сообщил Малрудан. -- Он вспомнил, что ты хотел почитать, так что вот, я пересылаю тебе ее.
И так Леарза остался наедине с книгой Эль Кинди, которую сперва вовсе не желал читать, но все-таки любопытство в нем победило.
Теперь он сидел, глядя в потолок, и глухая злость напополам с растерянностью поднималась у него в душе.
Что думал профессор, переводя эти строки? "Мой далекий потомок"... Догадался ли, к кому они обращены, или, может быть, решил, что это поэтический оборот речи?
Самому Леарзе это все было до страшного очевидно.
Эль Кинди, -- действительно, будь он проклят, -- уже тогда предвидел это все. "Последний Одаренный"... Эль Кинди совершенно точно знал, о ком писал. "Когда твои глаза откроются"...
Лучше умереть во сне, подумал Леарза.
Это все пугало и бесило его одновременно; он по-прежнему не находил себе покоя.
Тильда уехала по работе на Эмайн и должна была уже вернуться, да задерживалась. Ему было все равно; ненависть охватывала его, и он, собравшись едва ли за пять минут, сбежал по ступенькам крыльца, плюхнулся на сиденье аэро. Раньше машина эта принадлежала Белу, но, черт побери, она ему еще нескоро понадобится. То же самое и насчет сигареты, которую он выудил из нагрудного кармана кожаной куртки и уже привычным движением сунул в рот. Кончик сигареты вспыхнул синим огоньком, аэро тронулся с места.
Ему было все равно, куда; в каждом городе непременно найдется хоть один кабак, где можно будет напиться и хотя бы на время позабыть о своих сомнениях.
Ему казалось, что ничего иного и не остается.
***
В Ритире жизнь продолжала идти своим чередом, и ничто не говорило случайному посетителю о том, что в недрах главного корпуса научно-исследовательского института теперь принимаются чрезвычайно важные решения, и данные из далекой чужой системы поступают едва ли не каждый день.
Доктор исторических наук, специалист по ксенологии с мировым (может быть, лучше было бы сказать: галактическим) именем, профессор Айнсли Квинн от участия в научном совете Ритира некоторое время назад отказался, когда решил лично отправиться на Руос, но и теперь его мнение всегда учитывалось, даже для Лекса, кажется, оно имело особенное значение. Профессор Квинн большую часть своей долгой жизни посвятил изучению цивилизаций типа Катар, очарованный ими еще с детства, и перед многочисленными коллегами у него было одно ощутимое преимущество: Квинн никогда не гнушался лично принять участие в экспедиции и еще на Ятинге находился в инфильтрационной группе, пусть и недолго (Лекс тогда довольно быстро принял решение вступить в открытый контакт), а пару десятков лет спустя, когда открыли Венкатеш, он присутствовал на орбитальной станции и вплотную наблюдал за развитием конфликта между Ману и Виджалом.
Некоторые его коллеги удивлялись тому, что на сей раз профессор предпочел остаться на Кэрнане, хотя продолжал работать с материалами, присылаемыми с Анвина, однако сам Квинн коротко пояснял: "я уже слишком стар для этого". Его ассистент Малрудан, впрочем, подозревал, что у профессора есть и иная причина для того, чтоб оставаться в Ритире, а именно спасенный Морвейном руосец. Сам Гавин планировал в скором времени отбыть на космическую станцию "Анвин-1", но сперва желал защитить кандидатскую.
Таким образом, в тот день, ничем не отличавшийся от тысячи других, профессор сидел в своем просторном кабинете, обложившись древними книгами, вывезенными с Руоса, между которыми где-то затерялся и его планшет, но мысли Квинна витали далеко, а взгляд устремился на волосы страшной женщины на картине. Руосец, которому эта картина никогда не нравилась, не знал, что профессор вывез ее с Ятинга в свое время и что ей уже очень много лет.
