Никола Седнев - В окрестностях Милены
Когда я перепрыгнул через клумбу, Рекс уже вилял хвостом, а Милена, поставив портфель на асфальт, чесала ему за ухом:
— Приветик!
— Гав, — добродушно ответил Рекс.
— Ты кто?
— Гав!
— А я Милена. Гуляешь?
— Ав, — перейдя с нижнего «до» на «фа», сообщил Рекс.
— А я любимого жду, — сказала Милена, вся сияя. Я застыл, полувыйдя из-за дерева.
— Гав? — недоверчиво сказал Рекс. — Гав?..
— Конечно! Он чудесный, он лучше всех, — заверила его Милена. Тут Рекс ненадолго отвлекся — кошка пробежала мимо.
— Негодная кошка, — согласилась Милена.
— Гав, — согласился Рекс.
Тут Милена заметила меня, с отвисшей челюстью полуспрятавшегося, полувыглядывающего из-за дерева, и подбежала.
— Извини, пожалуйста, я опоздал...
— Я уже думала — что-то случилось! Я так волновалась! Я прямо с ума сошла...
Должно быть, вид у меня был довольно дурацкий — она осеклась, а потом повторила, но уже не скороговоркой, а медленно и шепотом, завороженно и счастливо:
— Я с ума сошла...
Я молча смотрел на нее. Милена попыталась было выйти из задумчиво-выжидательного состояния, переключившись на окрестности, но вернулась взглядом ко мне.
— А я купила все, что ты сказал... вот молоко, хлеб... Вот я сдачу принесла, — она протянула ладошку с монетками.
Я продолжал изучать ее.
— Не смотри на меня так, — попросила она тихо.
— Тебе неприятно, когда я так на тебя смотрю? — спросил я и поразился, каким хриплым вдруг стал мой голос и потому откашлялся.
— Приятно... — прошептала она, снова попробовав отвести глаза, подобие улыбки появилось и тотчас погасло; прерывистым нервным жестом она будто смела со своего лица паутину, опять уставилась на меня, еле заметным извиняющимся движением приподняв и опустив плечи.
Позже я не раз анализировал этот эпизод. Я не нашел в поведении Милены, в ее словах, мимике, интонациях ничего такого, что внушало бы сомнение, никакой фальшивинки. Все было безупречно — очень лирично, интимно, романтично.
Если бы не одна деталь.
Она видела меня, подходившего, подошедшего, спрятавшегося за деревом, и трогательный разговор с собакой не был спонтанным, он предназначался не для Рекса, а для моих ушей...
Этот момент я хорошо запомнил — Милена поворачивает голову, видит меня, приближающегося, этот миг узнавания в ее глазах — его ни с чем не спутаешь, она чуть приоткрывает рот, затем после секундного раздумья решительно его закрывает, быстро отворачивается, продолжая наблюдать за мной боковым зрением, садится на корточки, начинает диалог с собакой, чуть громче произнося слова, как раз настолько, чтобы я за деревом их слышал...
В тот день мы снимали в загородной рощице у парников.
— Стоп! — скомандовал я.
Пока механик проверял рамку, я прогулялся взглядом по лицам работников съемочной группы. Милена, стоявшая среди них, улыбнулась мне. Наконец механик сообщил:
— Рамка чистая.
— Сняли! — сказал я. — Двадцать минут перерыва — переходим на новое место съемки.
Некоторое время я наблюдал, как гримерша накладывает «загар» на лицо актера-эпизодника, дал ей пару указаний, одно из которых она тут же раскритиковала в пух и прах.
Два шофера докурили, потушили сигареты и ушли, а за ними обнаружилась Милена, сидевшая на пиротехническом ящике в своей излюбленной мечтательно-страдальческой позе зародыша, когда контакты тела с миром минимальны — подтянув пятки к ягодицам, обхватив лодыжки руками и уткнув подбородок в колени.
— Ну, как тебе этот эпизод?
— Который только что снимали? Не нравится.
— А что именно?
— По-моему, актеры фальшиво играют. Неискренне.
— Вот как...
— Надо верить, а они — видно же, что сами не верят в то, что говорят. — И вдруг радостно закричала: — Ой, а что это? Какая прелесть! А она сниматься у тебя будет, да?
И не дожидаясь ответа, убежала.
Администратор съемочной группы Зульфия Аблаева принесла на съемочную площадку свою крошечную домашнюю обезьянку, которая уже на руках у Ми-лены пыталась ухватить ее за нос, и Милена визжала от восторга, разговаривала с ней, нарочито коверкая слова, как с маленьким ребенком, гладила волосатенькое существо с тоскливыми проницательными глазами по голове, терпеливо и ласково объясняла мартышке («Ой, а это мартышка или макака?»), что не надо хватать за волосы, а то кто потом расчешет, «ты ж их запу-утаешь», укачивала обезьянку, прижав к груди.
Мимо прошел осветитель в брезентовых рукавицах — волочил кабель, с надсадом крича кому-то: «Попусти, говорю! Попусти!»
Реквизитор Алик Кочарян в комичном раздражении разводил руками и говорил: «Ну, и что?», а художник Женя Голубевич что-то методично бубнил ему, в ответ опять разлетались руки Кочаряна, он совершал клюющее движение своим орлиным носом и восклицал: «Ну, и что?!», Голубевич спокойно талдычил свое неслышное, получая снова: «Ну, и что?!» и так далее, это уж они завелись до конца перерыва.
Мимо, но теперь в другую сторону прошагал осветитель с кабелями, выкрикивая напарнику что-то; видимо, традиция у них такая — тащишь кабель, надо орать.
Виднелись в небо нацеленные ноги — кто-то регулярно использовал перерыв для занятий йогой. Я подозвал ассистентку:
— Кто это — вверх ногами?
— Понятия не имею, — пожала она плечами. — Я его не знаю.
Группа красных девиц и молодцев, которые тоже неизвестно что делали у нас на съемочной площадке, возможно, они были из массовки, а может, знакомые знакомых членов съемочной группы, включили магнитофон и приступили к дерганью в такт музыке, что якобы зовется танцем.
Механик свинчивал камеру со штатива, когда я подошел.
— Поставь камеру на место, — сказал я.
— Зачем? — недоуменно спросил он, поднимая на меня свои красные воспаленные глаза.
— Актеров пригласите ко мне! Оператора тоже! — крикнул я. Первым показался оператор.
— Сейчас будем переснимать этот эпизод, — сказал я.
— Зачем? — удивился он. — Все было нормально...
— Я подумал — мне не нравится игра актеров. Сделаем еще дубль.
* * *
Милена встретила меня в халате и передничке, с волосами, подобранными под косынку.
— Я тут суп приготовила, — сообщила она, пока я в прихожей менял дикую обувь на домашнюю. — Сейчас буду тебя кормить.
— Мы сегодня ужинаем в ресторане, — сказал я. — Продюсер пригласил на деловую встречу. По протоколу положено мне быть с дамой. У нас меньше часа осталось, так что собирайся. Ты дама или не дама?
— Я? Дама! — она сказала это комично: «я» — с уничижительным и наивным удивлением замухрышки, которую, очевидно, по ошибке, пригласили на бал, а «дама» — после короткого раздумья — приподняв подбородок, со слегка уязвленной гордостью и даже небольшой обидой: как, дескать, в этом можно сомневаться, впрочем, сгладив все напоследок улыбкой. — Так ты даже не попробуешь мой суп? Он потом остынет и станет невкусным...
— Конечно, попробую. Только немножко. С чего бы наедаться дома перед рестораном, верно?
В следующую минуту мы уже расположились на кухне.
— У-у, вкусно, — сказал я о супе, хотя не уверен, что мне удалось провести Милену.
— Слушай, — сказала она, — я прибирала тут у тебя и нашла фотографию. Там ты с какой-то кр-рашеной блондинкой и маленькой девочкой. Кто они?
— Это моя жена. И дочь.
— Так ты женат?! — встрепенулась Милена. Тон, которым она это сказала, своей следующей логической ступенькой предусматривал порезать меня на ленточки. — А-а, вот так... ну... А где они сейчас?
— Хотел бы я сам знать...
— Они тебя бросили и даже адреса не оставили?..
— Они погибли. В автокатастрофе.
— Ой... извини, пожалуйста... Уже в такси она сказала:
— А я никогда не была в ресторане. А как он называется?
— «Дежавю ля мер», — вспомнил я.
— «Дежавю ля мер»... — раз за разом завороженно, словно название волшебной страны из сказки, стала повторять она шепотом, вслушиваясь с блуждающей на губах легкой улыбкой, как тают в воздухе звуки ее голоса. — «Дежавю ля мер»...
А чуть позже призналась, что и в такси едет впервые в жизни.
* * *
— Виталий Константинович, отпустите меня дней на пять, — попросила помреж. — Мне бы к сестре на свадьбу съездить.
— А кто хлопать будет вместо вас? — полюбопытствовал я.
— Ну, я найду кого-то... Милена, душечка, давай ты подменишь меня. Ты же все равно пропадаешь на съемочной площадке с утра до вечера.
— Если можно... я с удовольствием... — сказала Милена. — У меня сейчас как раз каникулы...
Так, ясненько. Сговорились, и Милена как бы случайно оказалась рядом.
— Ты пропадаешь здесь? — строго спросил я.
— Пропадаю... Нет, не пропадаю! Не пропаду, — в тон мне ответила она. С чувством юмора у Милены все было в порядке.
Так она впервые начала работать перед камерой.
— Сто восемьдесят два, дубль первый!
И удар хлопушкой.
— Девятнадцать, дубль третий!
Первое время она делала это робко, скованно, словно ожидала — сейчас ее начнут ругать за какую-нибудь оплошность, потом стала иногда улыбаться кому-то за кадром (мне), произносить номера скороговоркой, а хлопать порой даже залихватски.
