Никола Седнев - В окрестностях Милены
Какой-то мужчина, лицо которого с трудом влезало в телевизор, объяснял, что если за границей положительно высказываются о жизни в нашей стране, то это называется конструктивная позиция, если отрицательно — вмешательство в наши внутренние дела.
На фотографии потрясающе крупными хлопьями шел снег и стояли, одинаково заложив большие пальцы за лямки рюкзачков, будто приготовились танцевать фрейлехс, мы с Миленой — такие счастливые, что не верилось; мы словно светились изнутри, а на витринном стекле за нашими спинами виднелись перечеркнутые кудряшками серпантина разнокалиберные сердечки и звездочки-снежинки, но уже не настоящие, а повторенные в разноцветной, повстречавшейся с ножницами, бумаге.
Наконец я понял, что меня смущало. Искусственные снежинки выглядели куда красивее натуральных, вот в чем штука. Я не мог точно сформулировать, опыт взрослого человека тут оказывался бессилен, я способен был лишь превратиться вновь в маленького мальчика и сказать обиженно, по-детски: это неправильно, так не должно быть.
Тотчас скороспело повзрослев, я задал себе вопрос — а означает ли это, Виталик, что ты пришел к отрицанию искусства как такового?
И тут же сам себе ответил: но ведь фальшивые снежинки не заслоняют подлинных, они сосуществуют рядом, их не нужно сравнивать, а тем более путать, это богатство мира, в котором есть искусное и безыскусное, и это вопрос твоего свободного выбора, что предпочесть в ту или иную минуту. Не стоит слишком уходить в искусство, но ни к чему и ударяться чересчур в жизнь...
В другом мире, где всегда тепло и можно купаться, она пришла на долю секунды так ярко и осязаемо — прикосновение ее ладошки, гладившей мою щеку, — что я открыл глаза.
Я лежал на кровати.
Я протянул руку. Бутылка стояла в окружении окурков на замусоренном полу, метеном Зевс его знает когда, кажется, еще Миленой.
Часть водки попала мне в горло, и я закашлялся, а остальное пролилось на подбородок. Лежа пить неудобно, хотя это дело привычки. Я отхлебнул еще. Вновь закашлялся. Закрыл глаза.
Она плыла в беге, как птица.
Время растянулось, можно было разглядеть каждый шовчик, каждую складочку ее светло-сиреневого платья с иероглифами цвета спелой сливы.
* * *
Как я возненавидел телефон, я готов был расколошматить вдребезги этого друга-врага. Еще не совсем проснувшись, посмотрел на будильник — три часа ночи. Взял трубку и сказал:
— Алло!..
— Алло, — отозвался знакомый мужской голос. — Здравствуй.
— Здравствуй, Фима, — сказал я.
— Ты узнал меня?
— Да, конечно.
— Извини, что так поздно. Ты спал?
— Я рад твоему звонку.
— Я много думал о нашем разговоре.
— И к чему же ты пришел?
— Мой тебе совет — ты должен прямо сейчас, не откладывая, позвонить Милене и сказать, что любишь ее.
И тут я все понял. Это был не Фима. Голос был его, а лексика и построение фразы... «Ты должен» — попахивает указанием. Деликатный Фима так бы никогда не сказал. Промашечка вышла.
— Где ты сейчас, Милена?
После потрескивающей паузы Милена сказала, но уже своим голосом:
— А как ты догадался?
— Он не советчик. Он антисоветчик.
— Мы уже четвертый час сидим на кухне с человеком по имени Фима и пьем чай. Его собачка спит в углу.
— Ты в своем амплуа, — сказал я. — Без розыгрышей не можешь.
— Как ты живешь свою жизнь? У
— Плохо, — признался я. — Мне очень не хватает тебя.
— Мне тоже. Моя жизнь без тебя стала пустой. Все мои дни стали серыми.
— Я люблю тебя, Милена, — сказал я.
