Voronkov - Harbin
Она взяла в руки яйцо и, постучав им по столику, начала очищать его от скорлупы. Потом, обмокнув в соль, и поднесла ко рту. Покончив с яйцом, взялась за курицу. Привычным движением оторвала от туловища ножку, затем начала ее обгладывать. Глядя на нее, Болохов снова сглотнул слюну. Вот сейчас он и, правда, поел бы. Слишком жидкими были те столовские щи, да и в котлете больше было хлеба, чем мяса, так что это только показалось ему, что он наелся. Была б у него жена, она бы не отпустила его голодного. И даже в дорогу что-то бы дала. А так он даже не знает, что обычно берут с собой в таких случаях. Не ориентируется он в этих жизненных пустяках – и точка. Все надеется на столовки да трактиры. А они не везде есть. Так что приходилось порой и голодать, даже несмотря на то, что в кармане у него лежали деньги. Да что там, бывало, проснется среди ночи и в голодном припадке начнет шататься по кухне в поисках какой-нибудь жратвы. А там шаром покати. Не будешь же у соседей по коммуналке в столах шарить. Приходилось извиниться перед своим пустым желудком и не солоно хлебавши снова ложиться в постель. А разве заснешь, если твои кишки на всю коммуналку урчат, так урчат, что, наверное, их голодную симфонию вся Москва слышит?
Впрочем, ему не привыкать. Он помнит, как они с курянином Аркашкой Тумановым, дружком своим, перебивались с кваса на воду, когда учились в «художке». Помочь-то некому было, потому как оба были сиротами. Аркашка тот вообще родителей своих не помнил, а Болохова после гибели отца во время кронштадтского восстания 1905 года воспитывать пришлось вдовой матушке, у которой кроме Александра было еще три рта. Так что все эти горы яблок, апельсинов, винограда, фиников и прочих сладостей, что лежали за стеклянной витриной магазина Левина, друзья могли поедать только глазами.
Вот и приходилось им крутиться. Все деньги, которые им удавалось заработать «халтурой», а работы для художников в городе всегда хватало, так вот все эти деньги, что друзья получали за свои старательно размалеванные витрины магазинов и трактирные вывески, они почти полностью отдавали домовладелице, старой вредной немке Марлис Ленц. Та за маленькую комнатенку под самой крышей, где они устроили себе мастерскую, драла с них три шкуры, как за хоромы в бельэтаже. На то, что оставалось, они покупали кисти, краски и холст. О какой жратве после этого можно было говорить? Короче, питались, чем Бог пошлет. В основном ходили по закусочным, где на столах всегда был бесплатный хлеб с солью. Это и была в основном их еда, которую они запивали таким же бесплатным несладким чаем. Можно было бы, конечно, пойти к Сашкиной тетке на Большую Морскую, семья которой хоть и жила ни шатко ни валко, однако у них всегда было, что пожрать. Но сытость, как и богатство, в их творческом цеху не приветствовалась, потому как считалось, что настоящим художником может быть только голодный пахарь от искусства.
Все это кончилось в одночасье, когда началась Гражданская война, и Болохов встал на казенное красноармейское довольствие, где тоже было нежирно, но все же живот к позвоночнику не прилипал. «Ничего, – говорил им командир эскадрона, пожилой хохол по фамилии Петренко. – Вот прогоним беляков, жизнь сразу и изменится, так что вместо перловки будем есть сало». Но кабы его слова да Богу в уши. Да, что-то изменилось, но теперь снова возвращается голод. И то, что эта тетка у окна ест курицу с колбасой, еще не показатель народного благополучия, потому как все это куплено на деньги ее начальствующего зятька. А был бы зять, к примеру, таким вот, как этот длинноносый, похожий на мумию, лысый очкарик, который только что вошел в их купе и теперь, не отрывая голодных глаз от стола, тихо сидел рядом с Болоховым, прижав к груди футляр со скрипкой, тогда бы все, быть может, было по-другому. Тогда эта тетка вместо курицы, скорее всего, жевала бы серу, которую завернутые в старенькие шали предприимчивые бабульки продают на перроне и которую взрослые покупают не только для своих детей, но и для себя, чтобы голод в дороге заглушить. Это как с тем же табаком. Порой, чтобы избавиться от чувства голода, иные артельные люди из тех же железнодорожных рабочих начинают гонять по кругу «козью ногу». Сил от этого никаких, но зато желудок обмануть можно.
Заметив на себе пристальный взгляд Болохова, очкарик сконфузился, а потом вдруг протянул руку.
– Сандер… Иосиф Семенович… Скрипач, – представился он и тут же добавил: – Бывший.
– Болохов… – ничего не оставалось, как отрекомендоваться Александру. – Коммерсант. Тоже, кстати, бывший.
Очкарик понимающе дернул кадыком.
– Сегодня все вокруг бывшие, – явно грассируя, проговорил он. – Мама дорогая! Что творится, что творится… – Он сокрушенно покачал головой. – Театр, в котором я работал, закрыли, потому что посчитали, что наш репертуар, видите ли, не соответствует чаяниям народных масс. Ресторан, куда я перешел тапером, тоже закрыли, заявив, что трудовой народ туда не ходит, а только жулики и спекулянты… Так, спрашивается, куда податься бедному еврею?
Болохов улыбнулся.
– Тем не менее вы куда-то все-таки подались… – проговорил он.
Очкарик вздохнул.
– А что было делать? Еду в Хабаровск, на разведку… Говорят, там где-то собираются создать что-то вроде еврейской республики. Мои коллеги-музыканты собрали для меня денег на дорогу, мол, поезжай, Ёся, погляди, что да как. Если что – мы все туда уедем. – Он снова вздохнул. – Еврейская республика – это хорошо. Но мы народ теплолюбивый, южный. Вы, надеюсь, знаете нашу историю… Я имею в виду исход евреев из древнего Израиля. Так вот, нам хотелось бы куда-нибудь, где потеплее. Даже господину Сталину писали, чтобы он отдал нам Крым. А тот ни в какую. Еще, мол, не хватало! Мама дорогая, ну почему, почему так не любят у нас евреев?
Над головой будто бы небо зашевелилось в своем возмущении.
– Да разве только евреев! – раздался голос лешего. – А русского кто у нас любит?.. А татарина? Да у нас всех сегодня под одну гребенку стригут, всех! Скоро строем будем ходить – вот попомните мои слова!
Сандер с опаской взглянул наверх.
– Мне бы не хотелось ходить строем, – поежившись, проговорил он.
– Так придется, мил человек, придется! – пугал его голос сверху. – Это в лучшем случае, в худшем – всех нас на лесоповал пошлют… Или болота пошлют в тайге осушать, или в пустыню каналы рыть… Что, не нравится? А почто тогда, мил человек, ты за революцию ратовал?
Сандера возмутило такое заявление.
– Лично я не ратовал!
– Врешь! Ты же жид, так ведь?.. Ну а жиды все в революцию пошли. Они и теперь нами правят. Оттого и жизнь такая… – Леший смачно выругался.
– Вы бы, милейший, не распускали так язычок, – заскрипел зубами Болохов.
Сверху послышалось пьяное ржание.
– А что это ты так защищаешь краснопузых? – спросил лешак. – Тебя ж они тоже со счету списали.
Это был не тот случай, когда Болохов мог постоять за родную власть, поэтому он сказал:
– Да причем тут это… Я не хочу, чтобы вы при женщине ругались… Прошу вас, не ругайтесь больше.
Ах, эти манеры! Александр давно от них отвык, потому как и в армии, и на Лубянке, где он служил, был другой язык. Примерно такой, на котором пытался сейчас говорить леший. Но Александр едет в Харбин, он будет вращаться в обществе, где не пристало говорить на языке московских и питерских окраин. Хотя за последние годы и те, что за границей, огрубели, правда, не настолько, чтобы выражаться при женщинах. У тех людей вековая прививка от хамства. Так что не дай бог их разочаровать – не простят. А он должен стать для них своим человеком, которому они будут всецело доверять. Поэтому он должен уже сейчас что-то изменить в себе, избавиться от налета грубости, которая за эти последние годы стала частью его характера, очиститься, отмыться, отрешиться хотя бы на время от многих своих мыслей. Ведь любое необдуманно сказанное слово, а равно и действие может выдать тебя с головой. Да, здесь, в этой стране, кому-то твое лицедейство может и не понравиться, даже морду, глядишь, попытаются набить, однако ради дела можно и такое стерпеть, главное – верно исполнять свою партию. Пригодится. Мир тесен, и может такое случиться, что где-то там, за границей, рядом с тобой окажется бывший твой случайный знакомый, который запомнил тебя таким, каким ты сейчас стараешься выглядеть. Нет, не ярым защитником новых порядков, а человеком, который испытывает боль при виде всего, что творится вокруг.
– Ну вот, попал я, братцы, как кур в ощип! – обиделся леший. – Теперь вот и материться запрещают. А как тут выживешь без матюгов, когда тебе кажен день только и знают, что роют могилу?.. И это кому! Мне, человеку, который, почитай, еще недавно кормил хлебом весь свой уезд! Слыхали про Фому Боброва? Так вот я и есть он самый. А что пьяный, так это от ярости жизни. Ну не могу я так, не могу! И-их!.. Да за что ж ты меня этак, Господи? Да неужто я тебя прогневил чем? – Он немного помолчал, потом вдруг этак возмущенно: – А что это мы так долго не едим? Али дров не запасли для паровоза? Э-э, большаки вы большаки! Вам бы кур доить, а не государством править…
