Том Уикер - На арене со львами
— Биллингс небось сам остолбенеет, — сказал Келлер. — Помнится, Рей Филлипс был мастер откалывать такие номера с телефоном.
— А от кого еще я мог научиться, как вы полагаете? Морган достал из ящика блокнот. ШЕЛЛИ, написал он крупными буквами, ВАШ ЗВОНОК ДАЛ НУЖНЫЙ КЛЮЧ; К РАЗГАДКЕ, ТЕПЕРЬ Я ЗНАЮ, КТО НАЗНАЧЕН В ЦРУ. БОЛЬШОЕ СПАСИБО ЗА ПОМОЩЬ. МОРГАН.
Он вырвал листок из блокнота, обошел вокруг стола и протянул листок Келлеру.
— Прочтите и отдайте Шелли, когда он вернется в редакцию. Сообщите наверх, что я сию секунду сажусь писать.
Келлер прочел записку, фыркнул, то ли одобрительно, то ли сокрушенно — Морган не мог определить, да и незачем ему это было,— и отошел от двери. Рассыльный принес срочное сообщение Ассошиейтед Пресс. Морган взял бумажку, в углу старший телеграфист нацарапал его фамилию.
— Если вам нужно еще звонить, я могу задержаться.
Читая, он услышал, как голос Нат вдруг отодвинулся, стал ватным, словно звучал по внутреннему телефону. Разом схлынул требовательный, неодолимый зуд газетчика, который держал его, не отпуская, властно влек все ближе к Хинмену, управляя телом Моргана и его разумом, как автопилот самолетом. Зуд этот улетучился в одно мгновение, так же стремительно и неодолимо, как возник, сломав броню мастерства; покров был сорван, рухнуло привычное прибежище призрачной власти, исчезла целительная сила работы, ибо работа утратила смысл.
— …а если нет, подпишите, пожалуйста, эти письма, пока я здесь… — договорила Нат и вдруг осеклась: — Рич, что случилось?
— Андерсон,— сказал Морган.— Хант Андерсон умер сегодня вечером, а я так и не удосужился позвонить.
РАССКАЗЧИК I
Часам к десяти духота дошла до последнего, кем-то положенного предела, исторгнув наконец первые капли влаги из набрякшего зноем вечернего воздуха, сырость сгустилась и в какой-то неуловимый миг пролилась на землю дождем. Первые крупные капли зашипели на бетоне, раскаленном добела за целый день под августовским солнцем, и в парках на немощеных дорожках взвивались и тотчас же гасли пыльные вихри, поднятые первыми брызгами. Но вот дождь зарядил не на шутку. А через час от него осталась лишь легкая изморось, и над асфальтом, который, петляя, вьется через Рок-Крик-парк, заклубился пар, призрачный в свете фар встречных машин.
— Вот я и говорю своему дружку,— рассказывал водитель,— мне вроде сроду никто задарма ни хрена не подносил. Так что ж мне теперь — они пускай сидят, зады отращивают, а мне за каждую черную шкуру налоги плати, так, что ли, выходит?
— Вот именно…
За многие годы Морган привык к тому, что за южный акцент необходимо расплачиваться. Ему достаточно было сказать в закусочной, где он завтракал: «Передайте соль»,— черные лица рядом каменели, наливаясь враждебностью. И наоборот, прокуклуксклановцы, вроде этого осла за баранкой, за неимением свидетельств противного неизменно принимали его за одного из своих, что служило иной раз хорошим прикрытием.
— Тридцать лет вкалываешь как бешеный, а вместо спасиба, куда ни глянь, всюду чернорожие…
Морган не слушал. Странно, думал он, что люди придают такое значение похоронам. Разве Кэти не знает, как он относился к Ханту. Разве есть надобность, чтоб он теперь доказывал это; да он и не мог бы, даже если б понадобилось, развеять чьи-то сомнения. Теперь ни сделать, ни изменить что-либо для Ханта Андерсона невозможно. И все-таки — вот, пожалуйста, он срывается с места поздней ночью, в дождь, и летит, хоть ему страшно и противно само место, куда он летит, и самолеты, которые его туда доставят, и варварский обряд проводов, которые справляют по мертвым,— и все лишь потому, что в силу каких-то непонятных соображений важно, чтоб он там присутствовал.
Даже Данн и тот так считает. Данна много лет уж ничто не связывает с Андерсоном, никакой пользы от поездки на похороны «политический туз» вроде Данна получить не мог, когда-то — другое дело, но ведь с тех пор Андерсон все растерял. И не сам ли Данн, кстати, способствовал крушению, но вот поди ж ты, Данн тоже едет на Юг его хоронить.
— А отчего он умер? — Голос Данна звучал уверенно, твердо, и трудно было даже представить себе, чтоб такой голос мог дрогнуть или прерваться. Через многие сотни миль он ворвался в телефонную трубку Моргана, непререкаемый, точно такой же, как на съездах, на заседаниях комиссий, как и в сенате. — Что, сердце отказало или печень?
— Не знаю.
Морган звонил врачу и уже все знал. Но Данн и сам мог бы выяснить, подумал он с горечью.
— Какие способности пропали даром!
— Не уверен, что так-таки даром, — сказал Морган.
— Видел его в последний раз, правда мельком, на одном дурацком приеме в их штате, и он выглядел лет на шестьдесят, весь помятый какой-то. Я уже тогда подумал, что, если так пойдет дальше, долго ему не протянуть.
— Слушайте, Данн. Сегодня, сейчас мне, право, не хочется говорить с вами про Ханта.
— А я оттого вам и позвонил сразу, как только сообщили по радио. Я не могу допустить, чтоб у вас оставался такой осадок по отношению ко мне.
— Мне просто не хочется сейчас говорить о Ханте, вот и все.
— Ну, ладно, встретимся, поговорим,— сказал Данн.— Когда все кончится, может, махнем вместе ко мне на денек-другой? Посидели б, потолковали о прошлом. Погода у нас дивная.
— Сердце отказало у него,— сказал Морган.— Упал на улице — и конечно, столпились прохожие, да что уж там.
— …ну а я сам вот как думаю,— говорил водитель,— главное дело пора кончать, чтобы каждая черная девка всех щенят, каких нагуляет, растила за счет нашей благотворительности. Самое зло в этом и есть, верно я говорю?
— Во всяком случае, одно из зол, это вы правы.
Морган твердо полагался на свою редкостную способность вставлять, не слушая, в разглагольствования собеседника «да», «нет» или «вот как» в тот миг, когда от него именно этого и ждали. Обычно он в каждом случае умел создать впечатление, будто его и впрямь занимают пошлые суждения или же та глубокомысленная околесица, которую несет очередной краснобай или ущербный тупица, хотя и сам он не вполне понимал, откуда у него это искусство произносить в нужную минуту требуемые пустые слова — то ли от глубокого презрения к людям; то ли от невольного сочувствия к их невзгодам или, быть может, из малодушного нежелания связываться со всякими подонками. Но уж во всяком случае, не обязательно было слушать, как водитель такси мелет вздор про мытарства белых, тем более что все это Морган давно знал наизусть. Он гнал от себя мысли об Андерсоне, еще не настала та минута; и дробь дождя по крыше автомобиля, шелест колес по мокрому асфальту, хлопья тумана, уплывающие за окном, докучная, монотонная воркотня с переднего сиденья — все это на краткий миг уносило, укачивая, в особенный мир, зыбкий, но свой, ревниво оберегаемый от окружающей тьмы.
За Пи-стрит машина вынырнула из гущи безлюдного парка. Они проехали под одним мостом, потом — под другим, огни города обступили их снова, и вдруг грязная, великолепная под дождем, справа зачернела река Потомак, мрачная, как всякий Рубикон,— Андерсон и Морган, каждый поодиночке, но с единым чувством, молодые, согретые надеждой и нетерпением, перешли его столько лет назад; перешли эту узкую, опоясанную мостами пропасть. Много раз с тех пор им приходилось пересекать Потомак — туда и обратно; а теперь, глядя на реку, глядя, как скользят по ее черной глади длинные мерцающие полосы света, туда, к Виргинии, к Югу, к родным краям,— Морган наконец заплакал о друге, оплакивая и свою жизнь тоже.
Проехали по Мемориальному мосту — памятник Линкольну остался сзади, впереди виден был особняк генерала Ли,— свернули на виргинский берег и помчались дальше, сквозь дождь, навстречу слепящим фарам машин, едущих к городу. Когда-то, после смерти отца, Морган чувствовал, что остался один на свете, но с тех пор прошли годы, и теперь он ощущал лишь бесцельность своей жизни. Зачем все это было? Вспомнились сын, работа, неудачи, вспомнилась Энн, которая сидит сейчас где-то и играет в бридж, вспомнилось, с каким неудовольствием она выспрашивала, почему это ему понадобилось лететь куда-то среди ночи, а ее снова оставить одну. Энн никогда его не понимала, а уж Андерсона — тем более, она не могла понять, зачем мужчины иной раз кидаются в жизнь, как в битву, где лишь немногих счастливцев убивают сразу и наповал. Никогда она ничего не понимала, подумал он с горьким, несправедливым чувством, и слезы у него на глазах высохли мгновенно, как навернулись, едва лишь желчное раздумье о настоящем вытеснило щемящую тоску и жалость.
Водитель все молол свое про негров, объезжая по кругу площадь у аэровокзала, вгонял машину на свободное место у главного подъезда.
— …в наших с вами краях такого свинства и в заводе нет, верно я говорю, друг любезный?
— Это точно.
Морган щедро дал ему на чай, стыдясь, по обыкновению, что лишь притворяется, будто ему есть дело до этого человека, до его обид и недовольства. Наших с вами краях, подумал он, выбираясь из такси и вытаскивая свой легкий чемоданчик. А как разобрать, кто я, кто ты, когда потухнет свет!
