Unknown - Перерыв на жизнь (СЛР, 18+) :: Дамский Клуб LADY
отпускать ее домой. Все заботы о крохе целиком ложатся на плечи Геры. Он, конечно, в состоянии держать в своей квартире
и няню, и целый штат врачей, но даже не думает об этом. Присутствие рядом с его дочерью незнакомого человека для него
немыслимо.
С усмешкой вспоминаются первые дни после рождения малышки, когда каждый крик вызывал приступ паники. Сейчас уже
нет. Привык. Научился ее понимать. Он практически не спускает дочь с рук, наплевав на советы медсестер роддома о том,
что «нельзя ребенка приучать к рукам, а то намучайтесь потом». Они ни хера не знают о жизни, эти советчики долбанные. Они
не знают, что значит быть без родительских рук.
Гера кладет ладонь на свою кроху, касаясь узкой спинки лишь только слегка, потому что его рука слишком тяжела для нее, и
пригибается, вслушиваясь в детское дыхание. Нет ничего дороже этого еле слышного сопения. Теперь ему кажется, что он
всегда хотел ребенка, всегда об этом мечтал, но так глубоко, где-то в самом дальнем уголке души, что желание это не
выплывало на поверхность. Скрыто оно было чем-то несущественным, ненужным, недалеким, как плесенью покрыто целым
ворохом случайных чувств.
А все потому, что дрянь — душа человека.
Душа человеческая — ленивая, серая тварь. Она начинает шевелиться, только когда ей плохо. Когда ее простреливает
насквозь острая неожиданная боль, она вздрагивает, ворочается, оживает, истекая кровью. В этих корчах, беззащитная и
дрожащая, возрождается — бьется, пульсирует, отряхиваясь от пыли и грязи, обнажая без любования собой и фальши что-
то важное, серьезное, искреннее. Душа эта, ленивая и скучающая, ослепнув сначала от света и ярких красок, оглохнув от
разнотональных звуков, протестующе взмахивает атрофированным крыльями, стремясь скрыться в привычном сером
мирке. В своем мире ошибок и грубых шаблонных ощущений.
И тогда резать! Безжалостно резать эти атрофированные крылья! Обезумев от боли, резать!
Чтобы крепко стоять на ногах и твердо ходить по земле.
***
Он идет по влажной от дождя дорожке. Огибает квадратную клумбу с поздними осенними цветами, выхватывая взглядом из
медленно текущей толпы ярко синюю куртку жены. Рада не спеша бредет по аллее. Толкает перед собой темного цвета
коляску, иногда останавливаясь, наклоняясь к люльке и, наверное, улыбаясь.
Рада теперь всегда улыбается. Она наконец — счастливая.
У него при виде нее, как всегда, сладко екает сердце. Артём убыстряет шаг, чтобы поскорее догнать ее, а нагнав,
подхватывает под локоть.
— О, привет! — Сначала вздрагивает, потом сверкает радостной улыбкой. — Мы тебя заждались. Уже поспали и проснулись.
— Не замерзли? — здоровается поцелуем в губы.
— Нет.
На улице тепло и безветренно. Юляша не спит, лежит с открытыми глазками и уже начинает выражать свое недовольство
тем, что папа не торопится брать ее на руки.
— Ну, все, — говорит Рада, — не будет она теперь в коляске лежать. Ей на руки надо.
Гера берет дочурку, трогает носик.
— Нос холодный, домой пойдемте. Нагулялись.
— Как дела? — спрашивает Рада, разворачивая коляску в сторону дома.
— Нормально, — отделывается коротким ответом. — Ну-ка признавайся, баловалась, пока меня не было? — целует Юляшу
в щечку, прижимает к себе.
— Капризничала немного, — подтверждает Рада.
— В угол поставлю.
— Только вместе с собой, — смеется жена, беря мужа под руку и радуясь, что ей всегда есть с кем разделить свою
усталость. Не только усталость, но и радость, и горе. Всем, чем может, она делится с Герой — и теплом, и лаской, и
любовью.
Их разговор постепенно затихает. Они идут молча, иногда вспыхивая улыбкой и переглядываясь, будто ища во взгляде друг
друга подтверждение своих тайных мыслей. Рада вспоминает, как Артём впервые в жизни открыто признался ей в любви.
Это было на следующий день после родов. Ее перевели в послеродовую палату, она лежала вся разбитая и едва
соображала что-то от боли и лекарств. А он с ходу к ней с признанием… Она в слезы. Артём, конечно, не понял, а она просто
от эмоциональной слабости. Тогда его сиплое и тяжелое «я тебя люблю» подействовало лучше обезболивающего. И их
девочка, которую она взяла на руки, влила в нее новые силы. И все равно! Несмотря ни на что Рада чувствовала себя
самой счастливой на свете! Самой счастливой, самой любимой, самой желанной!
И сейчас она все это чувствует. Она — жена, она — мать, она о большем не может и мечтать.
— Нужно нагуляться, да, а то зима скоро…
— А что нам зима? Зимой поедем на Майорку. Там тепло, малявке хорошо будет. Подождем еще месяца два, пусть
окрепнет, а потом улетим.
— Да? — Рада оживляется. Они с Артёмом еще не осуждали этот вопрос. Не до того было.
— Майорка-а-а… — вздыхает Гергердт, — море-е-е…
— Никакого моря! — возмущается Рада, припоминая тот страшный прыжок с утеса.
Гергердт смеется:
— А мы с Юляхой пойдем купаться? Доча, пойдем же?
— Ага, с Юляхой они пойдут… — шутливо грозит жена и мечтательно вздыхает.
Майорка — восхитительное место. Она любит этот остров, любит их дом, там они зачали Юляшу.
— Ты рада? — спрашивает Артём с довольной улыбкой.
— Я рада, — кивает. — Я Рада! — кричит она и смеется, замечает, что люди смотрят на них. А ей плевать. — Я Рада
Гергердт!
Гергердт подхватывает ее смех:
— Я сразу понял, что одной шубой не отделаюсь.
— Угу, поэтому замахнулся на такой долгосрочный проект.
— Да, — смотрит на дочь, — вот он мой долгосрочный проект. Самое лучшее, что я сделал в этой жизни.
У самого эти слова вызывают волну тепла. Не зря говорят… Любовь действительно греет. Но не та пафосная,
воздыхательная и возвышенная, а обычная — приземленная. Земная любовь. Безбожно эгоистичная, когда, стараясь взять
для себя все, жадно вдыхаешь каждый день, каждое мгновение.
Эта любовь с четким ощущением, с ритмом, с болью, с простреленным сердцем. Она колючая, закаленная, требующая
ежедневных доказательств перед самим собой. Требующая каждый день маленького подвига — любить все плюсы и минусы
своей женщины. Жить ее чувствами, желаниями и мыслями как своими. Учиться вместе с ней чему-то новому, открывать для
себя недоступные ранее стороны жизни.
Недоступное. Новое. Потому что единственное, чему он за всю жизнь научился, это ненавидеть тех, кто ненавидит его. И при
этом всю жизнь он делал так, чтобы его не любили, сразу обвешиваясь ярлыками и цепляя себе на грудь вывеску «Я
ублюдок». Чтобы потом не разочаровываться, а получать ожидаемое. Получать то, что заслуживает.
Он и сейчас такой: не прощает людям злость, не распахивает душу, выискивая остатки добродетели в каждом мимо
проходящем человеке. Он не добр, не склонен к пониманию. Он никому не заглядывает в глаза, ища во взгляде отголоски
самого себя. Бьет наотмашь, вгоняет грубые слова иголками, вводя внутривенно инъекцию презрения.
Но ему дали ребенка от Рады. Его дочь — новая точка отсчета. Экватор. Возможность обнулиться. Начать все сначала.
Попытаться сделать в своей жизни хоть что-то правильное и нужное, наделить другим смыслом свои ощущения. Испытать
гордость, но не ту, с детства искореженную, изуродованную и вывернутую наизнанку, когда гордишься своими
нечеловеческими поступками, но при этом никогда — собой. Сейчас же, медленно проникаясь этим чувством без излишнего
самолюбования, он гордится собой, женой и своей крохой, которая своим рождением изменила их жизнь навсегда.
***
— ...Не говори, вот только, кажется, батоном в коляске валялась, а уже бегает и орет на весь дом. Ванька, это ты виноват.
Вот так и оставляй тебе ребенка, совсем мне дочь испортил. Еще неделя на Майорке, Юлька бы меня тут матом встретила.
— Ага, окончательно испортил, — смеется Шаурин. — Я во всем виноват. Исключительно я.
— А кто еще? У меня в семье все красиво и радужно. У меня самая вежливая и послушная в мире дочь, это ты с твоим
Доктором не знаю на каком языке с ней разговаривал. Ребенка не узнаю.
— А ну разойдитесь все! Разойдитесь! — кричит Юля. — Папа, встань на место! Скорей! Я сейчас побегу!
— Вань, малого убери, а то Юлька его снесет, — предупреждает Артём и отходит к окну.
Ваня подхватывает на руки сынишку, удобно устроившегося на ковре около журнального столика с явным намерением
вырвать пару страниц из Юлькиных книжек.
Девочка бежит к отцу, несется из холла через всю гостиную, прыгает к нему в объятья, взрывается звонким смехом, когда
Гера ловит ее и подбрасывает вверх.
— Еще! — выкрикивает она, захлебываясь от восторга.
