Алан Силлитоу - Ключ от двери
Берт был расстроен.
— Ну конечно, Брайн. А потом стукнет двадцать один, и мы дадим тебе ключ от этой самой двери; неужели ты не можешь подождать хотя бы до тех пор? Это ж просто идиотство какое-то — жениться в восемнадцать. Подумай, сколько у тебя впереди всяких удовольствий. Можешь бегать за всеми женщинами, какие тебе приглянутся. Я-то знаю, что женитьба — это не для тебя. Ты не из таких. Слишком уж ты большой шалопай, вроде меня.
— Знаю, — сказал Брайн. — Но я люблю ее, понимаешь. Думаешь, я вынужден жениться, потому что у нее ребенок? Но ведь нет худа без добра. Конечно, если 6 я не любил ее, я бы еще крепко подумал.
— Тебе надо двадцать раз подумать, любишь ты девчонку или нет.
Брайн думал уже сто раз и знал, чего хочет. У Полин будет ребенок, и они поженятся, потому что он любит ее. И незачем спрашивать себя, что он сделал бы, если 6 не любил ее, если б она была для него какой-нибудь случайной знакомой.
— Эх, ты, раскис? — спросил Берт.
Брайн повернулся к Берту, сжав кулаки, готовый пустить их в ход.
— Ни черта я не раскис, отвяжись от меня. Я просто делаю то, что хочу и считаю правильным, а тебя не спрашиваю, хорошо это или нет, потому что знаю: это хорошо, и я хочу этого.
— Ну ладно, раз так, — сказал Берт. — Что ж. Тогда позволь мне быть шафером на свадьбе.
Они пожали друг другу руки и еще не успели переменить тему разговора, как Берт уже пришел к выводу, что Брайн неплохо это придумал — жениться.
Поле пшеницы едва заметно суживалось. Комбайн медленно полз им навстречу и миновал их раньше, чем они успели дойти до середины поля. Вокруг все так же колыхались высокие хлеба, а комбайн, похожий на красного жука, уже поворачивал назад, и шум мотора, далеко слышный в тишине осеннего вечера, был похож на ленивое ворчание какого-то невидимого мастодонта. Несколько сухих пшеничных колосьев торчали на тропке, точно головы, которые не смогли отрубить огромные ножи машины.
Брайн взял Полин за руку, и они шли теперь к пологому янтарно-зеленому склону холма. Заметив, что она прихрамывает, он озабоченно нахмурился.
— У тебя все еще болит нога, милая?
— Да, вот здесь, сверху.
— Тогда мы не пойдем далеко, — сказал он, сжимая ей руку и надеясь, что боль пройдет, как только она перестанет о ней думать.
Он застегнул начищенные до блеска пуговицы шинели и усмехнулся, поглядев на длинные темные волосы Полин, повязанные ленточкой; ее спокойное лицо, пухлые губы, белый лоб — все дышало какой-то силой. Она теперь больше не красилась и однажды даже спросила у него:
— Ты не против, если я иногда буду распускать волосы?
Впрочем, она ведь и раньше, не особенно увлекалась пудрой и помадой. Запах свежескошенной пшеницы заставил его резче ощутить грусть оттого, что они последний вечер вместе и должны расстаться на несколько месяцев, и он улыбнулся, пряча свою грусть.
— Надеюсь, мы хорошо проведем этот вечер. Она сжала его руку.
— Отпуск был такой короткий, правда?
— Но все-таки мы успели пожениться.
— Ты не жалеешь об этом?
Мимо прополз трактор, волоча за собой подводу с зерном, убранным комбайном. У молодого тракториста был оторван рукав рубахи. Его помощник улыбнулся им откуда-то сверху, с груды мешков.
— Мы еще молоды, так говорят все у нас на фабрике. Но, по-моему, лучше пожениться молодыми.
— По-моему, тоже, — сказал он со смехом. — Дольше можно побыть вдвоем.
Они поженились две недели назад, и обе семьи, а также все друзья толпились в тот день в вестибюле магистратуры, а потом набились в зал «Трафальгара», чтобы шумно отпраздновать торжественное событие.
— Тебе хорошо было эти две недели?
Она почувствовала по его голосу, что он расстроен, уже потому, что пытался скрыть это сейчас, когда они ничего не могли скрыть друг от друга.
— Мне было чудесно, — ответила она. Живот ее уже был заметен под широким пальто.
— Завтра в это время я буду в Бирмингеме.
— Я тоже хотела бы уехать. Мне тяжко с тобой расставаться.
— Знаю. Мне ведь тоже нелегко.
Она спросила почему, наперед зная, что он ответит, и все же ей хотелось услышать это от него.
— Потому что тебя со мной не будет. — сказал он. — Я часто думаю, как бы удрать из армии. Просто убежать, и все. Они меня не найдут. Мы могли бы жить в другом
городе.
— Не делай этого, — сказала она. — Тебе всего два года служить. И все будет кончено.
— Вероятно, меня отправят за границу.
— Но ты скоро вернешься.
Он удивлялся, как может она говорить об этом с такой уверенностью, будто два года для нее сущий пустяк, а ему они представлялись безбрежным океаном. «Ее любовь, должно быть, глубже, чем моя, спокойнее и прочнее, если это кажется ей таким пустяковым препятствием на пути к нашей семейной жизни. Но у нее будет ребенок, скучать ей не придется».
— Пойдем туда? — Она указала в ту сторону, где тропка разветвлялась на две: одна вела через луга, другая — вверх по холму.
— Пойдем налево, — сказал он, сам не зная почему.
Она шла впереди, мурлыча какую-то песенку. С одной стороны был низкий поросший травой бугор, с другой — кусты черной смородины. Пение птиц и ворчание комбайна, работавшего внизу, теперь едва слышались, и солнце, уже почти скрывшееся за холмом, освещало поля бледным желтым светом. Ветерок приносил белые семена лавровишни, и они хлопьями оседали на его серой шинели.
— Еще немножко, и ты будешь совсем как снежный ком, — сказала она и рассмеялась — ей почему-то легко было смеяться в этот вечер.
— А ты как снежная дева.
Ее пальто тоже было в белых хлопьях.
— Дева! Я теперь замужняя дама! — она остановилась.— А как называются эти голубые цветы?
— Не знаю, — сказал он, поддразнивая ее.
— Нет, знаешь. Должен знать. Ты же мне все время рассказывал, как жил в деревне у своей бабушки, когда был маленький.
Он склонился над цветком.
— По-моему, колокольчики.
— А я думала, они цветут в апреле, — сказала она.
— Это другие колокольчики. Те цветут в апреле, а эти нет. И чему тебя только учили в школе?
Три синие головки прятались под низкими листьями возле папоротника.
— Вера, Надежда, Любовь — вот на что они похожи,— сказала она, гладя их пальцами.
— И надежда непоколебима, — сказал он, видя, что один из цветков даже не шевельнулся.
Она снова коснулась цветка, заставив его качаться вместе с другими.
— Как просто, видишь?
Они присели на бугорок, и она высыпала песок из туфель.
— Мне сегодня не хочется домой, а тебе?
— Но, детка, в поле спать вредно, — сказал он.— Дома тебе лучше будет со мной.
Подойдя к кустам черной смородины, он сорвал несколько веточек с одного, потом с другого, пока не набрал целую горсть.
— Что ты там возишься? — крикнула она, не видя его. Он подошел к ней:
— Открой рот.
— Зачем?
Она отбирала самые спелые ягоды и ела их, затем, вдруг спохватившись, заставила его тоже съесть несколько ягод.
— Я уже поел, пока собирал.
А потом, когда ни одной не осталось, они вдруг прочли в глазах друг у друга застенчивую нежность.
— И зачем только я должен завтра уехать? До чего все это нелепо.
Она ничего не могла ему сказать и только отвечала на его поцелуи.
Они шли дальше, и все больше белого пуха оседало на них. Он садился даже на ягоды смородины, и приходилось сдувать его, прежде чем съесть ягоду. Они нашли и малину, ее сок, как кровь, стекал у них по пальцам, и, когда они поцеловались, он пошутил, что губы ее стали сладкими, как малина.
— А я-то думал, это от губной помады, — сказал он, беря ее за руку и поворачивая к себе. Он увидел, как дрогнули ее губы, и они поцеловались горячо и страстно.
— Я люблю тебя, — сказала она. — Брайн, милый, я люблю тебя, — произнесла она едва слышно.
— И я люблю тебя, милая.
Эти слова, такие значительные, больше не казались туманными и неуместными, и оба не смеялись над ними, как смеялись бы, если б услышали их друг от друга раньше. Он подумал, что слова эти вызывают неловкость, когда смысл их забыт или неведом, но, когда произносишь их сознательно, они так же воспламеняют, как поцелуи, расцветающие вместе с ними.
На дорожке раздались голоса, и они отошли.
— Полезем наверх, — предложил он, кивнув в сторону холма. — Там густые кусты, и нас никто не увидит. — Она поколебалась. — Не бойся, все будет в порядке.
Они пробирались через кусты ежевики, и, когда тропка стала совсем узенькой, Брайн пошел впереди. Полин повеселела, она тихонько мурлыкала песенку и шла медленно, с достоинством. После свадьбы они прожили две недели у Полин; он стал членом их семьи, им отвели комнату; окна ее выходили во двор, где был разбит садик. Их поставили на очередь в магистратуре, но было ясно, что они смогут получить квартиру лишь много лет спустя после его демобилизации. Так что они решили, когда он вернется, снять комнату и жить самостоятельно.
