Алексей Ельянов - Заботы Леонида Ефремова
Вот и Лесопарк! Несколько домиков вразброс, под ветвистыми кронами деревьев. Там мое отрочество! Уже виден дом.
Хорошо была видна из окна моего дома веселая толпа экскурсантов с огромными букетами. Мучительна была зависть к ним, жителям красивого большого города, где всего много — и забот и развлечений, не то что у нас, в меланхолическом однообразии: огород, корова, хозяйство, лишь изредка футбол с мальчишками, и снова огород, корова, все одни и те же «надо», «надо» с утра до позднего вечера. Хорошо, что хоть экскурсанты приезжают по воскресеньям.
Сколько раз, бывало, стоял на берегу, мечтал о городской жизни, она казалась мне прекрасной, она манила меня, я готов был убежать, бросив все.
И вот я стал горожанином, и вот я снова здесь. Стою на берегу, и нет со мной никакой победы. Не везу я с собой никаких наград, нечем мне похвастаться, разве только могу раскрыться, пойти к кому-нибудь из своих и рассказать о себе, ведь я приехал к своим.
И вот я стою и жду. Чего жду? Может быть, снова тех же самых надежд, которыми жил в прошлом?
— Эгей! Лодочник! — крикнуть бы сейчас.
От лесопарковой пристани на другой берег, к лесопилке, отчалила лодочка. Маленькая, крошечная издалека. Кто на ней гребцом? Не Сенька ли? Тот самый, с которым мы работали перевозчиками, а потом стали парковыми врачами — забирались на деревья, опиливали сухие ветви... Нам казалось, что мы еще и впередсмотрящие, забравшиеся на высоченные мачты. Мы знали — на дереве нужна надежная страховка друга, как и на корабле, на котором мы мечтали плавать вместе по океанам, когда вырастем большими. Сенька Звягинцев, каким был, таким и остался, наверно. Только стал он сильнее, крепче. И лодочка его как была, так и осталась, должно быть, ходкой, голубой, вместительной.
Она выплыла уже почти на середину Невы. Кто-то сидит на корме. Вот бы мне за весла, вспомнить, как мы вместе перевозили отдыхающих, подрабатывали на «мороженку» и на билеты к Черному морю.
Скорее, скорее туда, к моим деревьям и к моему дому! И я опять пошел вдоль берега, широко размахивая руками. Позади остались совхоз «Халтуринец», кирпичный завод, банька, а слева на пригорке — старинный, деревянный, почти сгнивший теперь дворец какого-то знатного екатерининского вельможи, которому принадлежали эти полудикие пригородные места.
И вот уже круглая площадь перед пристанью и заросли сирени.
И вот они, три березы вразброс, и кусты ольхи, и сарайчик, и сам дом, в котором прожито больше пяти лет. По аллее, где старые березы и клены касаются друг друга ветвями, где сквозь первую зелень пробиваются и падают на лицо крупные капли голубого чистого неба, если долго смотреть вверх, пойду лучше в парк.
Аллея — как туннель. Широкая, прямая, уже подстрижены кусты акации справа и слева, под ногами свежий бледно-желтый песок, впереди далекая перспектива, высокий свод ветвей до самой реки.
Глаза мои начали скользить поверх дороги, поверх кустов, поверх деревьев, поверх даже, кажется, самого неба. Все здесь настраивает меня на спокойный лад.
Но вот неожиданно я рассмотрел нечто такое, что много раз уже виделось мне и никогда не было таким заметным, отчетливо понятым, как сейчас. Я увидел неподвижность. Неподвижность деревьев, вцепившихся в землю, неподвижность столба с фонарем, самодовольную неподвижность заводской трубы, неподвижность жилых домов за оградой сада.
Неподвижность всего и во всем была не спокойной, не умиротворенной, а такой, будто что-то происходило в ней, будто неподвижность зрела, как зреют почки на деревьях, как зреет плод в утробе матери, как зреет слово в глубине души.
Я остановился, закрыл глаза, мне почудилось, что вот-вот я услышу, пойму что-то очень важное о себе.
Так уже было когда-то, и это вот тоже... тихие склоненные ивы над недвижной водой, и березы, и сухое дерево на холме с воздетыми к небу побуревшими ветвями. Покой и тревога, ясность и обманчивость... Это было в плавнях, в Астраханском заповеднике, в местечке, которое называлось Трехизбинка. И в самом деле на берегу стояли всего лишь три избы, а вокруг — острова, протоки, камыши, ивы с бесчисленными гнездовьями бакланов; распустившиеся, яркие, как звезды над водой, белые лилии и королевские цветы — лотосы. Их впервые довелось мне там увидеть.
День уже был на исходе, вечерний полумрак спускался на землю. Я лежал под белым пологом палатки, смотрел в небо и думал, что наконец-то попал в настоящую первозданную тишину и умиротворенный покой. Всем и всему тут хорошо.
Но вот я прислушался и удивился мощному гуду комаров. Потом я услышал странные костяные постукивания, шуршания — это кружили стрекозы над ивами, трепеща сухими крылышками и гоняясь за комарами. А потом послышался глухой всплеск, еще один и еще. Должно быть, щука метнулась вослед какой-нибудь зазевавшейся рыбке. А вот посвист крыльев над водой: медленно, тяжело пролетел черный баклан с полным зобом добычи.
Тревожно мне стало тогда лежать на распаренной земле, смотреть в небо, еще наполовину освещенное последними лучами зари, — я повернулся, приподнялся на локте, посмотрел на противоположный берег и увидел белую птицу, аиста, на сухом дереве, на самой вершине. Длинный птичий клюв был направлен к заре, к уходящему солнцу. Неподвижно и долго сидел аист. Он улетел лишь когда истлела последняя полоска света на горизонте.
Много дней я провел в том месте, и каждый вечер с последними лучами солнца прилетала белая птица, садилась на вершину дерева и смотрела, как уходит день. Внизу плескались рыбы, искали добычу щуки и окуни, гудели комары, шуршали стрекозы, а птица была молитвенно неподвижна.
И я вглядывался в зарю, и я был молитвенно неподвижен. Я думал. Вдумывался, предугадывал. То вдруг что-то перемалывалось во мне тяжелыми жерновами, то возносилось, воспарялось облаком, то горело, испепеляя все и вся, то прорастало «цветочком аленьким». Разум вселенной, кажется, оживал во мне, и я жил во вселенной. И чудилось: вот-вот пойму. Вот-вот поймаю что-то, нечто, именно то, что мне нужно, и все решится. А что же — все? Что? В чем? Где? Вот, вот сейчас, как бабочку в сачок... и сразу же... и счастье... и разум... и правда... и справедливость... и себе и всем.
Далеко то время. А чувство того времени во мне живо и сейчас, будто только что родилось в этом весеннем лесу.
Что это? Невольно прислушиваюсь к прерывистому, глухому голосу кукушки и считаю: раз, два, три, четыре... какая глупость... пять, шесть, семь... побольше бы... восемь, девять, какая ерунда... десять. Замолчала. Жить мне осталось только десять лет? А что, не так уж мало. Ерунда. Верить этой глупой примете? Кто ее выдумал? Кто бы ни выдумал, а нет, пожалуй, ни одного человека, который бы не считал свои годы, услышав кукушку. Много она не накукует, Никита прав. Она способна лишь напугать тех, кто верит. А зачем, собственно, знать нам, сколько мы проживем? Ведь ни дерево, ни птица не знают и не спрашивают ни у кого о своем веке, и хорошо им. Но для чего все-таки человеку хочется знать срок своей жизни? Чтобы по возможности все успеть? Или чтобы разумно распределить свои силы в достижении цели? Или, быть может, ясное осознание конца по-особому преобразует человека, делает его духовнее, значительнее? Но ведь все умирают, и мы умрем. Да, это так. Но в том-то и вся хитрость природы, что мы не знаем, когда наступит наша смерть. И не думаем об этом, забываем. Жизнь нам кажется бесконечностью. Прекрасное это чувство, но бывает, что именно оно подводит нас, когда мы делаем что-то против совести и чести, против всех своих душевных правил. Перед сознанием смерти мы обычно честны и чисты. Забываясь и рассчитывая на бесконечность своей жизни, мы грешим и грешим, в надежде исправить все потом... начать все сначала... Вот и я сейчас все хотел бы начать сначала. Тем более, что и сама природа начинает оживать — весна. Но куда мне деть прожитые весны, которых много в моей жизни? Они помнятся, они живы.
А куда я, собственно, иду? Да никуда. К самому себе. Впереди уже видна поляна и берег неширокой нашей Черной речки. Сколько раз мы тут рыбачили — лесопарковские друзья. Над нами склонялись ленивые ветви ив, летали вокруг стрекозы, бабочки, а мы ждали улова, рыбины, чтобы во! В руку толщиной. Но ничего нет возле этого берега, нужно идти дальше, вверх по реке, к бочагам.
Рыбаки! Самые настоящие лесопарковские рыбаки сидят на берегу рядом с горбатым мостиком. Два пацана, два друга. Сидят, по-хозяйски растопырив ноги.
— Привет рыбакам!
Молчание. Точно и нет меня. И только через минуту:
— Здравствуйте, — буркнул один, лет шести-семи. А другой, постарше, даже не оглянулся, мол, чего мешаешь?
— Ты чей сын? — спросил я маленького.
— Звягинцева, — сказал тот, шмыгнув носом.
«Надо же, Сенькин сын!» — подумал я почему-то с удивлением и грустью.
— А ты чей?
— Так, ничей! — отрубил парень постарше. Был он солиден и неприступен, как будто я пришел отбить его право на здешние места.
