Алексей Ельянов - Заботы Леонида Ефремова
Никита Славин оказался человеком талантливым, восприимчивым, ранимым и придирчиво-требовательным. Можно было подумать, что он нарочно каждый день натыкается на какие-то острые углы. То кто-то хамски ответил ему на простой вопрос — а еще ленинградец; то обсчитала его продавщица — а еще улыбалась; то на каком-то старинном доме отваливается штукатурка — а еще музей; то рабочие схалтурили на производстве — а еще бригада коммунистического труда.
Никита обычно был прав и прям, слишком прям. «Трудно ему будет жить», — думал я, и все-таки понимал, что Славин все видит, все подмечает и «взрывается» не потому, что он зануда и скандалист, — просто он горячий, неравнодушный человек, и его свежий глаз человека, недавно приехавшего из деревни в город, особенно остро следит за жизнью.
Во всем хотелось Никите разобраться, дойти до глубины, до полного знания, и часто он просто умучивал товарищей вопросами, на которые и взрослым-то трудно ответить. И насчет правды, и насчет кривды, и насчет справедливости, и насчет непрочности, ненадежности... Уж он-то, Никита, человек природы, знает, что такое земля, хлеб, сказано — сделано, — вот он и предъявляет счет ко всем и ко всему, сравнивает одно с другим, у него есть, с чем сравнивать, куда вернуться для душевного отдыха, — к просторам, простоте и ясности, к своим родовым началам. А пока... пока в нем все мучается и кричит, наверно. Но не тем голосом отчаянной тоски, который он услышал в общежитии. Его голос требует ответа.
Я шагал и чувствовал, что тоже должен бы сейчас сделать что-то такое... затопать ногами, сломать что-нибудь, закричать во все горло...
И вдруг кто-то в самом деле закричал совсем рядом, и так протяжно, громко, как может кричать, наверное, только сама душа. Я оглянулся и увидел сгорбленную старушку, она везла коляску с ребенком. Что-то очень мешало малышу. Он никак не мог, не хотел успокоиться. Может быть, ему было тесно в пеленках, а может быть, он просто-напросто был мокрым. Старушка держалась за никелированную ручку коляски, и качала, качала своего крикуна, и шаркала за ним все быстрее.
И я пошел за старушкой вслед, а потом обогнал ее. Я очень торопился. Что-то кричало и во мне самом. И еще долго мне казалось, что я слышу быстрые, шаркающие шаги старушки и крик младенца.
Стыдно стало мне. Это чувство разлилось, как кровь, по всему телу. Я забыл! Я все забыл. Обвиняю других, ищу что-то главное, а сам... Я забыл помнить о той, которая столько лет спасала мою душу и мое тело в самые, может быть, тяжелые годы моей жизни. О моей второй матери, тетушке Матрене Алексеевне.
Это ведь она, зимой и летом шаркавшая по земле в куцых валеночках, взяла меня к себе на воспитание после смерти отца, тянула меня, растила много лет для вот этой моей сегодняшней жизни.
У нас не было вдоволь еды, — ну и что? У нас не было хорошей одежды, и мы ходили во всем старом, залатанном, — ну и что? Всем было трудно после войны. Но выжили ведь, выбрались.
Тетушка моя, Матрена Алексеевна, ты говорила мне: «Не пей, не кури, не воруй, не злобствуй, не сторонись людей, тогда они помогут, а одному не справиться в этой жизни». Много ты сказала мне такого, что необходимо и вечно, как должна быть вечна и память о тебе. И если я нарушу эту связь, навсегда оборвется, разрушится во мне что-то главное.
Никогда еще так не тянуло меня побыть, постоять на той земле... рядом с тетушкой, в моих родимых местах.
Я поспешил к Смольной пристани, сел на теплоход и поехал к Ново-Саратовской колонии, к двухэтажному зданию школы, за которым находилось немецкое кладбище, — там я играл когда-то с друзьями в прятки, там теперь могила моей тетушки.
Деревянный крест над маленьким холмом. Веселая молодая трава на холме. А вокруг деревья, вросшие в землю гранитные надгробья и новенькие подкрашенные сварные прочные изгороди, надежно отделяющие усопших друг от друга. Одинаковые ограды, одинаковые пирамидки со звездочками, одинаковые железные венки — стандарт, конвейер.
Зачем им теперь так отделяться друг от друга, когда они все вместе в одном земном шаре? Это живые так решили, так хотят. Отделиться. Да мы и так-то часто одиноки. Ищем, ищем друг друга и расходимся, не увидев, не поняв. И умираем. И только сердцем чуем нашу всеобщую связь, как связь времен.
А я? Так ли я одинок? А друзья? А двадцать семь учеников? Но это что-то другое, мы и близкие и, оказывается, далекие. Скоро все разлетятся в разные стороны, как птицы с дерева.
А вот те мои люди, которые навсегда со мной вместе, где они? Есть и они у меня. Но почему я так редко бываю с ними? Все дела, дела. Почему мы с моим другом из ремесленного, с Володькой, для которого я навсегда не Леня, а Лёпа, встречаемся только по праздникам? Почему я с моим старым, мудрым Дедом, который учил меня писать и любить стихи, вижусь только когда уж очень мне бывает худо? Почему мой когда-то любимый, мой мятежный Андрей, мечтавший написать роман, правдивую книгу обо всей нашей жизни, почти забыт мной? Спрашивай не спрашивай — не ответишь. Нужно пойти к ним, быть с ними всегда! И особенно когда им трудно. «Ничего нет труднее и прекраснее, чем помочь выжить человеку», — ты прав был, отец.
Летают воробьи, все такие же серенькие, озабоченные, как и много лет назад; стоят деревья, вцепившись в землю; кричит петух где-то недалеко во дворе дома; небо над головой далекое и спокойное; крест над могилой, и горечь в моем сердце.
Все понятно, все вечно, все так и должно быть — рождаемся, живем, умираем, и все же горько мне здесь в тишине, вместе с памятью о прошлом, о невозвратном. Позади вся большая жизнь моей тетушки: ее надежды, ее слезы, и улыбка, шаркающие валеночки, и годы войны, и годы мира, и бог, и душа, и все-все там, под крестом. Теперь мой черед жить.
Кто будет стоять над моей могилой? Кому я пригожусь в живой жизни? Чье сердце вспомнит обо мне? Хорошо бы прожить так, чтобы не одна лишь горечь пришла к неведомому мне человеку.
Может быть, тетушке Матрене тоже поставить оградку, такую же, как у других? Нет, не буду. Лучше в следующий раз сменю крест и поправлю холм, вот и все. Прощай, Матрена Алексеевна, я скоро снова приду.
Пошел к берегу Невы, крутому, высокому; внизу спокойная и величавая, вечная вода. Оглянулся на школу, на кладбище и пошагал по узкой колдобистой дороге. Мимо деревянных домов, серых, выцветших, знакомых и теперь как будто заново увиденных. Какие они приземистые, усталые — эти верные, такие нужные нам жилища. Чье детство тут начинается? Кто в них теперь? Живут ли мои школьные друзья? Живы ли их старики родители? Все ли в их домах в порядке? И сладко и больно идти по старой, такой же старой, как и прежде, дороге, по которой я ходил в школу. Все ждал тогда новой шоссейки, автобусов. Теперь все это есть, но в другой стороне, на задворках Ново-Саратовки. Не было смысла тут, по краю берега, пускать автобус — слишком узкий был бы проезд, и все тут избито, изранено колесами грузовиков. Пусть остается как память.
Памятен мне и вот этот спуск дороги, и подъем, и поворот влево мимо яблоневого сада, и ручей, и крошечный дом Тани Андреевой, тихой, застенчивой девочки с косичками — мы сидели с ней рядом за партой. Где она теперь, что с нею? Войти? Постучать в дверь?
Пусть все останется пока как есть: буду идти, видеть, слышать, молчать и верить, что моим близким, несмотря ни на что, неплохо на этой земле. Как и мне теперь. Как будто что-то самое важное во мне очистилось и прозрело вместе с грустью.
Вокруг весна. Земля дышит. Чуешь, как пахнет свежими соками? Это дышит невская вода, и деревья, еще не до конца, не до полной пышности одевшиеся в листву, и вон те огороды за покосившимися заборчиками.
Вон магазин. А вон клуб, в котором я с моим Володькой, приезжавшим ко мне в гости, отплясывали какую-то странную, смешную топотуху.
Сверни с дороги, иди по тропе. Она короче. Лесопарк ждет тебя! Ты увидишь его с высокого берега на изгибе реки, там длинный столб с двумя шарами справа и слева. С какой стороны поднят шар, с той, значит, идет судно — капитаны знают уже что к чему и как им поступать на повороте. Вот уже блеснула за домами Нева! Голубая, как весеннее небо. Холодная, глубокая, быстрая.
А вон, за изгибом реки, там, где пристань и каменные ступени поднимаются к двум павильонам, начинается Лесопарк. Сюда я должен был бы приезжать почаще, в мое начало начал. Это ведь «сюда мои дороги и дорожки».
Я привозил сюда Мишку и Катю, и всю нашу техникумовскую компанию повеселиться и поиграть в мяч. Плохо это кончилось для меня. Горько мне было уезжать отсюда. А разве потом было не горько и не грустно? А теперь?..
Вот и Лесопарк! Несколько домиков вразброс, под ветвистыми кронами деревьев. Там мое отрочество! Уже виден дом.
Хорошо была видна из окна моего дома веселая толпа экскурсантов с огромными букетами. Мучительна была зависть к ним, жителям красивого большого города, где всего много — и забот и развлечений, не то что у нас, в меланхолическом однообразии: огород, корова, хозяйство, лишь изредка футбол с мальчишками, и снова огород, корова, все одни и те же «надо», «надо» с утра до позднего вечера. Хорошо, что хоть экскурсанты приезжают по воскресеньям.
