Наталия Сухинина - Куда пропали снегири?
А ещё мне надо повернуться спиной к морю и вглядеться в отвесную скалу. Люблю удивляться храбрости деревьев, вцепившихся корнями в скальную плоть. Изогнувшись стволами, они тянутся в небесную высь, весело шелестят листвой и не горюют, что нескладны и уродливы. В их жизни главным стало небо. И в этом зримом философском постулате так много видится, сравнивается, постигается. Много дел... А солнце, завершив свои дела, нацелилось на покой за потемневшую сосновую рощу. Посидеть ещё?
Что-то ласковое, тёплое касается ноги. Шарик! Он лежит рядом и легонько бьёт хвостом по моим пляжным шлёпанцам. Преданные собачьи глаза. За две недели мы научились понимать друг друга. «Хватит, -говорит его взгляд. - Неплохо бы и перекусить».
Оставляю свои дела. Завтра, даст Бог, новый рассвет и я долюбуюсь, додумаю, доделаю. «Пошли домой, Шарик». Он поднимается тяжело и неуклюже, старый, измотанный жизнью пёс. В этом доме в ущелье он живёт очень давно. Сосед напротив, уже отец двух детей, помнит, как мальчиком ходил с Шариком в горы за дровами. Другой сосед, уже при внуках, принёс Шарика в этот дом беспомощным щенком. Лет Шарику много, по собачьим меркам очень много.
У меня в детстве никогда не было собаки. Я и не просила, обходилась как-то, не лила слёзы в материнский подол: «Купи щеночка». Может быть, по чёрствости сердца, но людей, рыдающих над кошачьими и собачьими судьбами, собирающих бездомных котят, потерявшихся попугаев, я не понимала, искренне считая, что любовь, отданная собаке - это любовь, недоданная человеку. Поэтому уже во взрослой жизни дальше рыбок в аквариуме не поднималась. И опять без всякого ущерба для самосознания. Нет и не надо.
Первый раз я приехала в этот дом в прошлом году, на недельку. Шарик встретил сдержанно, посмотрел устало, для приличия вяло помахал хвостом. Кормила я его больше по необходимости, а уехала вообще с лёгким сердцем. Шарика в моей жизни не было.
Бывшие хозяева продали дом, а собаку оставили. Сами они уехали к детям в Сочи, а куда им ещё пёс старый, больной, слегка подтаскивающий правую лапу. Шарик остался. Дом его детства, его юности, его зрелых собачьих лет стал домом его старости. Только в отличие от лет прожитых, старость его была одинокой. Наверное, тогда, в первый мой приезд - теперь я понимаю это - Шарик переживал глубокий стресс от человеческого предательства. Он мало двигался, почти не выходил из-под лестницы, подолгу лежал, ел неохотно, будто делал одолжение. Страдал. Но мне ли догадываться о его страданиях? Вырвалась на недельку, успеть бы порадоваться солнышку, морскому прибою и вечернему фейерверку светлячков. Мы не смотрели в глаза друг другу. Я по равнодушию. Шарик - щадя мои праздничные чувства.
В этот раз он встретил меня уже радостно. Боком, боком, он теперь всегда ходит так, подошёл, потёрся о дорожную сумку, ткнул в колени нос, заглянул в глаза. Я увидела в них благодарность и надежду. Жить в пустом доме одному тоскливо, и хоть соседи не давали умереть с голоду, мочили в воде засохшие хлебные корки, но всё-таки один. А тут -дождался.
Утром он уже суетился во дворе, боком, боком, ждал меня к завтраку. Завтрак у Шарика получился царский - несколько кусочков подсохшей колбасы, остатки бульона. Ел жадно, сосредоточенно, но не торопясь, с достоинством.
- Пойдём, Шарик, на море...
Слово «море» ему, состарившемуся в ущелье прибрежного посёлка, всё равно, что бальзам на душу. Шарик окунулся в воспоминания давней курортной жизни. Уж кто-кто, а он-то повидал на своём веку отдыхающих. Бывшие хозяева держали в сезон по тридцать человек одновременно. Удивительные были времена! Шарика баловали, кидали со стола вкусные кусочки, а уж кости и рыба в его меню не переводились. Сколько восторгов в свой адрес он слышал, сколько рук ласкали его! Шарик был молод и лёгок на подъём. Среди окрестных собак он слыл самым умным и злым, не подпускал к воротам дома никого чужого. Отдыхающие в счёт не шли, они хоть на недельку, на две, но становились своими. Лаял Шарик раскатистым басом, грозно оголял свои немаленькие клыки. Особенно не жаловал болтавшихся по ущелью собачек. Зачем болтаться, у собаки должен быть дом, который надо охранять. Шарик рвался и негодовал, иногда даже прикусывал от досады металлические прутья ворот.
Любимец публики. Отдыхающие с вечера спорили, с кем идти Шарику на море. А он иногда, дабы не сеять рознь, оставался дома, вальяжно разваливался в холодке под лестницей - сытый, ухоженный. Детей не очень любил. Они, бывало, затаскивали его насильно в воду, а Шарик этого терпеть не мог. Он упирался лапами и изо всех сил старался не показать клыки, хотя очень хотелось... Не мог он объяснить несмышлёным этим насильникам, что для него, курортной собаки, вхождение в море - ритуал. Он подходил к кромке волн, слегка касаясь её носом, потом позволял волне подползти к самым лапам. Потом пару минут стоял насторожившись, готовился. Потом рассчитывал, когда одна волна лизала берег, а другая ещё только подкатывалась к нему, делал несколько решительных прыжков навстречу горизонту. Потом уж всё, можно плыть, мелко работая лапами и высоко подняв над водой голову. Шарик не любил, когда солёная вода попадала в глаза. Щипало.
Освежившись, вылезал. И тут уж не упускал возможности пошутить. Подходил к какой-нибудь пышной даме, пригревшейся на большом махровом полотенце, и весело стряхивал с себя остатки воды. Как серебрились на солнце крошечные капельки, как вспыхивали они и мгновенно угасали. Дама вздрагивала, поднимала голову, корила Шарика, замахивалась на него. Весело было...
Вечером в ущелье обязательно музыка. Кто-нибудь всегда приезжал с магнитофоном. Запахи дня (море, цветы) сменялись другими, вечерними. У Шарика к ним было двоякое отношение. Одни он любил. Например, шашлык, дымящийся на костре пах очень неплохо. Шарик выучил, что сразу засвечиваться возле костра ни к чему. Заметил, лучше позже подойти, когда отдыхающие угомонятся, сыто откинутся на спину, подобреют. Тут обязательно позовут: «Шарик, Шарик!» Начнут сплавлять «некондицию». Кусочки с жёсткими прожилками, или обгоревшие, или непрожаренные. Шарик не бросался на лакомства. Он вообще отличался от местных собак чувством то ли воспитанного, то ли приобретённого самоуважения. Да и зачем было бросаться? Завтра вечером опять поплывёт над ущельем дымок, а за ним такой привычный, такой желанный шашлычный запах. А вот запах вина не переваривал. Какой букет! Какой аромат! Чистая «Изабелла»! - отдыхающие восторгались и причмокивали языками, а Шарик держался подальше. Потому что обязательно кому-нибудь придёт в голову обняться с ним, дохнуть на него кислым, тёплым, отвратительным дыханием. Один раз он еле вывернулся из-под рук бородатого толстяка, от которого нестерпимо несло «Изабеллой». Он сделал это, видимо, не совсем учтиво. Толстяк больно наподдал Шарику ногой. Как он только сдержался, чтобы не взвизгнуть!
А ту красивую женщину он полюбил. На женщине была белая юбка и футболка цвета солнца. С ней был спутник, не такой толстый, что наподдал, но и не худенький. Этот человек что-то долго и зло говорил женщине, они бродили вдоль моря. Шарик чуть сзади. Потом человек ударил женщину, она покачнулась, белая юбка колыхнулась, женщина заплакала. Шарик заметил: если люди плачут, они или обнимают его или бьют. На всякий случай он остановился. Женщина побежала. Вперёд, туда, где скала обрывается и на больших валунах живут крабы. Мужчина зло выругался - сел на песок. Шарик заметался: «Куда ему, с кем?» Побежал за женщиной. Та остановилась, встала на колени, обняла его, потом стала размазывать слёзы по его шерсти. На следующий день она рано вышла из дома:
- Пойдём, Шарик, на море...
Ему не надо повторять два раза. Так далеко он ещё ни с кем не ходил. Второе ущелье, третье. Шли и шли. Солнце поднималось над ними, стало припекать. Женщина разделась, вошла в воду, поплыла как бы навстречу солнцу. Она и его окликнула: «Шарик, Шарик!» Шарик понял - отказываться от приглашения неучтиво. Поплыл, поспешая. Потом они сидели на песке. Женщина курила и плакала. Но уже как-то устало.
Он почему-то хорошо её запомнил. Приехала бы, узнал, несмотря на то, что стариковская память даёт сбои. Она, может, и приехала бы, да началась в Абхазии война... Это слово, как «море», все стали повторять очень часто. А ещё у людей сразу изменилась походка. Они вобрали голову в плечи, музыка пляжных солнечных дней замолкла, запах шашлыков по ущелью исчез. Опустел берег. Море сиротливо жалось к горячему песку, в недоумении шепталось с прибрежным кустарником. Сначала Шарик ничего не мог понять. Он приходил на берег, всматривался в морскую даль. Не купался, одному не интересно. Война... Какие уж там шашлыки, хозяева наливали ему в миску жиденький овощной суп. Суп был невкусный. Шарик ел неохотно. Потом привык, рад бы был овощному, когда и его стал получать всё реже и реже. К словам «море», «война» прибавилось ещё одно - «хлеб». Его повторяли все, живущие в ущелье.
