Кит Ричардс - Жизнь
Большую часть первого дня срока занимает процесс оформления. Тебя привозят с остальными новобранцами, загоняют в душ, а потом поливают какой-то штукой от вшей. «Повернись-ка, сынок, вот так, вкусно, да?» Всё заведение устроено так, чтобы сразу по максимуму тебя прогнуть. Стены «Скрабс» выглядели неприступно, двадцать футов все-таки, но кто-то тронул меня за плечо и сказал: «Ничего, Блейк-то перебрался». За девять месяцев до того дружки шпиона Джорджа Блейка бросили ему через стену лестницу и вывезли его в Москву — побег, который наделал много шума. Но ведь еще надо иметь русских дружков, которые перебросят тебя через границу. Короче, я чинно ходил по кругу с остальными, и стоял такой базар, что до меня не сразу дошло похлопывание по спине: «Киф, залог на тебя пришел, сучок ты такой». Я спросил: «Кому что передать? Пишите быстро». Пришлось развозить штук десять записок по семьям. Сплошные слезы. Была в «Скрабс» своя доля сволочных ублюдков, в основном, конечно, вертухаи. Когда я садился в «бентли», главная сволочь мне сказала: «Еще вернешься». Я сказал: «При твоей жизни — не дождешься».
Наши адвокаты подали апелляцию, и меня выпустили под залог. Еще до слушаний по апелляции Times, великая защитница униженных и оскорбленных, неожиданно пришла нам на помощь. «Не может не возникнуть подозрения, — написал Уильям Рис-Могг, редактор Times в статье «Кто бабочку казнит колесованьем?», — что мистер Джаггер получил более строгий приговор, чем любой, которого мог бы удостоиться безвестный обвиняемый». Если переводить: закрутили гайки так, что выставили все британское правосудие в дурном свете. На самом-то деде Рис-Могг нас реально спас, потому что, уж поверьте, я в то время чувствовал себя как раз жалкой бабочкой, которой сейчас все обломают и вздернут на колесо. Когда начинаешь теперь смотреть на озверение властей в деле Профьюмо[106], которое по грязи не уступало любому роману Джона ле Карре, когда неудобных людей подставляли или преследовали до смерти, я вообще удивляюсь, что для нас всё обошлось не так ужасно, как могло. В тот же месяц мне полностью отменили приговор, а Мику оставили в силе, но убрали срок. Роберту Фрейзеру повезло меньше — он подписал признание в хранении героина, так что пришлось ему похлебать баланду. Но я думаю, что служба в Королевских африканских стрелках закалила его сильнее, чем «Уормвуд Скрабс». Он много кого успел засадить на губу — вычерпывать отхожие ямы и копать новые. Так что, что такое сидеть под замком и отрабатывать провинности, он представлял хорошо. В Африке-то уж точно было покруче, чем во всех остальных местах. Сидеть он отправлялся с поднятой головой. Ни намека на прогиб. Помню, он и вышел с поднятой головой — в бабочке, с мундштуком в руке. Я сказал: «Ну что, дунем как следует?»
В тот же день, как нас отпустили, состоялась самая маразматическая теледискуссия из всех, которые только существуют на пленке, — между Миком, доставленным на вертолете на какую-то классическую английскую лужайку, и представителями правящего класса. Они напоминали персонажей из «Алисы», шахматные фигурки: один епископ, один иезуит, один генеральный прокурор и Рис-Могг. Их послали во вражий стан как парламентеров с белым флагом — выяснить, насколько новая молодежная культура угрожает cуществующему порядку. Попробовать навести мосты через пропасть между поколениями, так сказать. Они искрение тужились, не могли попасть в нужный тон, и выглядело все это просто смешно. Их вопросы сводились к одному: чего вам надо? А мы только прыскаем в кулаки. Они старались нас умиротворить, как Чемберлен Гитлера. Какая-то бумажка, «мир в настоящем, мир в настоящем»[107]. А все, что их заботит, — это удержаться на своих теплых местах. Но такая умилительная британская серьезность в этой их заботе. Просто потрясающе. Однако ты понимаешь, что это люди с весом, они могут заставить тебя похлебать настоящего дерьма, так что где-то там всегда сохранялась агрессивная настороженность — под маской всего этого вежливого любопытства. Если посмотреть иначе, они просто умоляли Мика дать ответ на их вопрос. И, по-моему, Мик справился неплохо. Он не стал играть в ответы, просто сказал: вы, ребята, живете в прошлом.
Большую часть года мы с переменным успехом пытались записать Their Satanic Majesties Request. Никто из нас не хотел его делать, но подошел срок нового роллннговского альбома плюс как раз вышел Sgt. Pepper, так что мы думали: ну и ладно, выпустим такой прикол. Как минимум один наш рекорд — первая трехмерная пластиночная обложка в истории. Та же кислотная тема. Мы сами сооружали декорации. Прилетели в Нью-Йорк, сдались на милость одного японского чувака, у которого единственного в мире камера умела делать стереоэффект. Немного краски, немного попиленного пенопласта. Черт, нам нужна растительность! О’кей, съездим в цветочный квартал. По времени это совпало с расставанием с Эндрю Олдхэмом. Мы ссадили капитана, у которого тогда в жизни творилась какая-то чернуха — он лечился шокотерапией от невыносимых психических страданий из-за чего-то, связанного с женщинами. Кроме того, он тратил кучу времени на дела с собственным лейблом, Immediate Records. Может, все к тому и шло, но между ним и Миком был какой-то неразрешимый разлад, и о причинах я могу только гадать. Они все больше не попадали друг другу в струю. Мик начинал чувствовать свою важность, и первое, чем ему хотелось себя показать, — это выгнать Олдхэма. И, надо отдать Мику должное, Эндрю и впрямь стал слишком много о себе думать. С другой стороны, почему нет? Год-два назад он был никто — теперь он видел в себе второго Фила Спектора. А для спекторовских подвигов все, что у него есть, — это рок-н-ролльный бэнд из пяти человек. Как только ему перепала пара хитов, он стал убивать несусветное количество времени на изготовление таких же вещей в стиле Спектора. Эндрю перестал заниматься Stones как своим главным делом. Плюс к тому мы больше не могли обеспечивать себе такую прессу, к которой он привык, — мы теперь не диктовали заголовки, а старались спрятаться от них подальше, и это означало, что еще одна функции Олдхэма отвалилась. Его мешок с фокусами себя исчерпал.
Мы с Анитой снова поехали в Марокко на Рождество 1967-го, в компании с Робертом Фрейзером, который как раз только освободился. В Марракеше Крисси Гиббс занимал дом, который принадлежал местному итальянскому парикмахеру. При доме имелся большой сад, сильно одичавший, в котором водилось множество павлинов и белых цветов, распускавшихся повсюду среди травы и сорняков Марракеш сильно пересыхает летом, и поэтому, когда начинаются дожди, вся эта растительность лезет откуда только можно. Было холодно и мокро, так что камин разводился не переставая. Дурь тоже курилась в огромных количествах. У Гиббса был большой горшок маджуна — сладкой марокканской штуки из ганджи со специями, — которую он привез из Танжера, и Роберт сильно запал на одного человека, с которым нас всех свел Брайон Гайсин, — мистер Оченьвкусно, который тоже готовил маджун, но вообще работал на заводике по производству «мишмаша»[108], то есть джема, и делал нам каждое утро абрикосовый джем.
По дороге через Танжер мы заскочили к Ахмеду. Его лавка теперь была украшена коллажами с роллинговскими фотками. Он раскромсал для этого старые каталоги с семенами, так что наши лица высовывались из зарослей душистого горошка и гиацинтов. В тот период дурь можно было всякими способами посылать прямо по почте. А лучший гаш, если ты мог его достать, был «афгани примо», и он существовал в двух формах: либо как летающая тарелочка с штемпелем сверху, либо как сандалия или подошва от сандалии. И в нем еще были белые прожилки — как говорили, следы козьего дерьма, части клейкой основы. Так вот, следующие пару лет Ахмед занимался тем, что рассылал большие партии гашиша, впрессованного в основания бронзовых подсвечников. Скоро у него в ряду имелось уже четыре лавки и несколько больших американских тачек, куда едва помешались все норвежские ассистентки. На него посыпались все ништяки мира. А потом, еще через пару лет. как я слышал, он уже загремел на нары — с полной конфискацией. Гиббс присматривал за ним и продолжал с ним видеться До самой его смерти.
Танжер был местом беглецов и неблагонадежных, всяких маргинальных персонажей, нырявших сюда, чтоб пожить другой жизнью. В тот раз на танжерском пляже мы увидели парочку странных отдыхающих, которые прогуливались вдоль моря в костюмах, как братья Блюз. Это были близняшки Креи. Ронни питал слабость к марокканским мальчикам и Реджи ему не отказывал. В Марокко они привезли немножко Саутенда[109] — носовые платки с узелками по углам на голове и закатанные брючины. И в те же самые дни ты читал про то, как они прикончили своего Дровосека, и про всех этих бедолаг, которых они прибивали к полу[110]. Жесткач вперемешку с изяществом. Пол Гетти и Талита, его прекрасная и плохо кончившая жена, только что купили свой огромный дворец на Сиди Мимун, где мы раз переночевали. Был еще такой персонаж по имени Арндт Крупп фон Болен-унд-Хальбах — я запомнил, потому что этот голубоватый размалеванный парень был наследником крупповских миллионов и вырожденцем даже по моим скромным стандартам. Мне кажется, что он был среди пассажиров во время одного из самых страшных эпизодов за всю мою автомобильную карьеру и одного из самых близких столкновений со смертью.
