Наталия Сухинина - Где живут счастливые?
Иди, купи молока и картошки. У нас картошка закончилась.
Не пойду. Я картошку не люблю, а молоко совсем не употребляю, вам надо, вы и покупайте.
Вот видишь, — взвизгнула Марина. - Видишь?! А вечером она гулять пойдёт. По подъездам болтаться. С парнями.
И пойду. И буду болтаться. А ты дома сиди со своим... идиотом.
Нет, мне надо было уходить. Я становилась свидетельницей какой-то постылой сцены, и ещё немного - стала бы её участницей. Хотелось подойти к Феодоре и отвесить ей подзатыльник.
Феодора не унималась. Теперь она апеллировала ко мне:
Вы видели её суженого? Нет? Конечно, маманя сказала вам, что он в командировке? А бабушка как партизан. Да он дома! Вот он, в той комнате, ему не велено выходить. Но вы посидите подольше, он выползет, в туалет захочет, выползет.
И тут дверь открылась. Из комнаты вышел человек. На костылях. Он осторожно переставлял ноги и виновато улыбался:
Давайте знакомиться. Я тот самый идиот. Меня зовут Илья Николаевич.
Феодора ненавистно глянула в его сторону, хлопнула входной дверью.
Так вот оно что. Марина, капризная, вечно недовольная, унылая Марина вышла замуж за инвалида. Конечно, она стеснялась сказать мне об этом, вот и слукавила насчёт командировки. Она всегда боялась жизни, обходила её стороной, всегда прогнозировала разные в нем катаклизмы и вдруг взяла на себя такую ответственность - сделала такой виг. Это был серьёзный поступок. Такой неожиданный и такой на неё непохожий. Как мало мы знаем друг друга, как мало мы друг друга понимаем.
Какая ты молодец, Марина! А дочка, она поймёт, молодые, они жестокие. Стерпится-слюбится.
Нет, у вас с Феодорой конфронтация серьёзная. Слушать не хочет о моём присутствии в коме Говорит матери: «Или я, или... твой идиот».
У него было хорошее, открытое лицо. Небольшая темная бород а, высокий лоб, глаза какие-то доверчивые.
Я прошу Марину оставить нас одних хота бы на недельку. Съездила бы куда-нибудь, в дом отдыха, например. Я попробую подобрать к ней ключик. Не хочет, - виновато улыбнулся он.
Мы долго сидели за столом. Позвали маму. Илья Николаевич рассказывал о невероятных случаях из своей адвокатской практики, мама то и дело подливала чай. И Марина успокоилась, сидела тихо, как-то пригорюнившись.
Не было только Феодоры, но так хотелось верить, что всё образуется, что забудутся обиды и попрёки и Марина обретёт, наконец, семейное счастье, покой, тихий, благополучный дом. На прощание Илья Николаевич пожал мне руку:
- Вы приходите почаще. Марине так не хватает общения. Крутится, как белка в колесе, я ведь, сами види» те, плохой помощник. А она, Марина — замечательная.
Мы вышли с Мариной на улицу, пошли в сторону метро.
- Как всё хорошо сложилось, - вырвалось у меня. - У тебя есть друг, твоя опора, поддержка.
Она остановилась вдруг, привычно опустив уголки губ:
- Да, тебе хорошо говорить. А мне этот Илья уже в печёнках сидит. Думаешь, легко бесконечно слушать его шарканье по квартире. Домой идти не хочется. И Феодора бесится. Вот где она сейчас?
Я не хотела слышать это. Но услышала. И слушала дальше:
- Неужели ты серьёзно думаешь, что у меня к нему любовь? Деваться некуда было. Где они, мои женихи? Разлетелись по свету. Болячки навалились. Врач и прописал: необходима постоянная супружеская жизнь. Что мне, на панель идти? А тут случайно, на скамейке в сквере с Ильей познакомилась. Смекнула: вот он-то точно не изменит. Кому он, кроме меня, такой нужен? За это я спокойна, никакой СПИД мне не грозит. Ты же знаешь, я брезгливая. Вот и терплю его теперь. А он, как блаженный, думает, любовь у меня. И ты тоже подумала? Всё у меня плохо. Муж доброго слова не стоит, и дочка истеричка, и мама с причудами. Все на меня одну, а где взять силы?
Знакомые однообразные нотки плаксивого Марининого голоса. Сколько раз я слышала его по разным поводам. И вот сейчас повод — её замужество, её давнее желание обрести семью, чтобы всё ладно, чтобы всё как у людей. И вот всё как у людей... А женщина, почему-то запретившая себе радоваться жизни, по какому-то, непонятно кем данному ей праву, отнимает эту способность у других. У старенькой мамы, которую согреть бы ей запоздало, отдать бы вековые долги, у дочки, которую с пелёнок терроризировала собственными неурядицами, дёргала, донимала жестокой своей любовью. И вот теперь ещё Илья. Человек, прибившийся к их дому в надежде на тепло и любовь. Понимает ли он цену Марининой любви? Пожалуй. У него проницательные и умные глаза. Наверное, оттого, что некуда теперь деться, делает он вид, что искренне верит в искреннее Маринино чувство.
Марина, Марина... Вот они, метастазы от твоего нездорового очага! Разошлись по всему организму твоей семьи, которая могла быть благополучной, крепкой, дружной, но вместо семьи стала жалкой горсткой людей, сбитых вместе, мучающих друг друга и себя. Ты, Марина, задала тон этой безрадостной жизни, на тебе вина, на тебе грех. Распорядиться доставшимся богатством, приумножить его, а не спустить с молотка, за это ведь с нас спросится. А было богатство, было. Была молодость, было здоровье, было много и других добрых попутчиков. Ты же выбрала уныние, страх перед жизнью. Потому и опущены уголки твоих губ и нет силы и блеска в потускневших глазах. Как много может один человек! Как велик в нём потенциал греховного. И как зависимы мы друг от друга...
— Хочешь, провожу тебя до кольцевой? — спросила Марина.
Не надо.
Маленький жетончик легко нырнул в прорезь турникета. Теперь мы уже с разных сторон. Я здесь, Марина там. Постаревшая, осунувшаяся, злая, насупленная. По иронии судьбы она стояла под большим рекламным щитом с загорелой шикарной женщиной в шезлонге. Женщина белозубо улыбалась и смотрела поверх Марины в какую-то ей одной ведомую прекрасную даль.
ПЛАТЬЕ НАВЫРОСТ
Лепил мокрый, противный снег. «Дворники» с трудом счищали белую коросту с окон его машины. Дорога была безлюдной, но он ехал с напряжением - скользко, темно, сырость пробиралась под легкую кожаную куртку - и почему он не надел дублёнку, вырядился, как жених. Выехал без настроения. Наверное, можно было отложить поездку, но отец Георгий очень просил привезти ему пачку свечей, несколько бутылок лампадного масла, ладана. Набралось три тяжёлых коробки, хотелось успеть до Рождества. И вот дотянул - три дня до Рождества осталось, только бы обернуться туда и обратно. Отец Георгий жил в Псковской области, в самой глубинке, в маленьком селе на краю леса. Ехали к нему отовсюду, потому как святой жизни был человек. Усталости, казалось, не ведал, всех привечал, обогревал любовью» от беды отводил. Ехали к нему люди с тяжёлым сердцем, а возвращались просветлённые, умел отвести от человека уныние, умел развернуть его от беды, подтолкнуть к Богу.
Николай заметил, что как стал вспоминать об отце Георгии, так и теплее вроде стало в машине. Уж с ним-то отец Георгий повозился» пока не вытащил из отчаянья» пока не заставил жёстко оценить свою жизнь. Что делаешь? Куда катишься?
Николай был в Москве человеком заметным, под его началом находилось несколько вещевых рынков, жил - как по минному полю шёл - вправо - воронка, влево - обстрел. Пока, в конце концов, и не «подорвался на мине». На него наехали, стали сводить торгашеские счёты, он попытался встать в стойку, напрячь их, опередили - сожгли дачу, принялись угрожать. Хорошо, что он один, семьи не было, как разошёлся с первой женой, всё недосуг было второй раз жениться. Теперь его холостяцкая жизнь оказалась благом. Уж кого-кого, а его близких «доброхоты» в покое бы не оставили. А так - один как перст. Но брали измором — звонили, угрожали, писали письма, просили освободить поле деятельности по-хорошему. В прокуратуру пошли письма. Один раз вызвали, второй. Николай чувствовал: надо уходить по-хорошему, но такая ненависть в душе клокотала, что он даже ночами проигрывал давно написанный сценарий мести. Убью, убью обязательно. Пусть сяду, но не потерплю, какой я после этого мужик?
В Псков поехал налаживать контакты, были у него там свои люди, хотел поговорить, обсудить предстоящую борьбу. А машина возьми да и поломайся на дороге, аккурат у опушки леса, у крайней избы, в которой горел крошечный огонёк лампады. Постучал. Открыли. Маленький седой старичок с бородой до пояса.
Заходи, мил человек. Заходи, гостем будешь, - молочка налил, отломил хлеба.
Ешь. Говорить потом будем.
А что говорить? Мне говорить нечего, - насторожился Николай.
Нечего и нечего» неволить тебя не буду. Пей молочко, пей.
И как прорвало Николая. Разрыдался он. уронив голову на стол, покрытый веселенькой клеенкой, и рыдал, как освобождался. И стал — говорить. По чуть- чуть все и рассказал. Утром он развернул свой «мерседес» обратно в Москву. В ожидании новой жизни сердце притихло. Смог. Смог сжечь все мосты, переступить через ненависть и жажду мести. Оказывается, уйти — большая победа, чем отомстить. Он не понимал, ему растолковали. Пошумели «коллеги», поугрожали, и — отступились. Два месяца нигде не работал. Потом в одном православном издательстве стал заниматься реализацией книг. Навыки были, получилось. Деньги, из-за которых так убивался, как-то вдруг измельчали, отошли на второй план. На первом сияла нестерпимо ярким светом освободившаяся покаянием совесть, как легко ее бремя, как удивительно ее торжество. К батюшке Георгию с тех пор зачастил. Уже потом узнал, что старец сей в России известный. К нему едут отовсюду специально, это только он случайно на огонёк заглянул.
