Александр Башкуев - Храмовник
Три войны. Пять шрамов. Однажды был взят в плен. Бежал. Сам взял в плен с десяток баронов противника. Получил за них большой выкуп. На деньги сии возвел Храм Пресвятой Богородицы и подновил стены моей родной крепости. Люди мои — молятся на меня. А я…
Я не могу найти себе места. Видите ли…
Все три прошедших войны мы — германские бароны вели с преступною, наглою Францией. Я сам — говорю по-французски. У моего города — французское имя. Я лучше понимал язык моих врагов на сих войнах, чем моих командиров, присланных из Германии.
И вместе с тем… Французы, входя в наши — немецкие города, страшно в них зверствуют. Что делают с женщинами — и так ясно. Но они же ведь не оставляют в живых ни стариков, ни детей! Лишь пленных немецких рыцарей, за коих можно взять выкуп…
Господи, я спрашивал у кюре — люди ли это, иль — созданья нечистого, коий придал своему адскому воинству людской вид? Кюре лишь развел руками и отвечал, что всех франков ждет суровая кара за ими содеянное… Потом. На Страшном Суде.
Я не знаю… Я плакал, я исповедовался кюре, что я не готов ждать Конца Света. Вся эта французская мразь будет гореть у меня — здесь и сейчас, — за все слезы, страдания, Кровь моих подданных…
Всякий раз, когда я брал их ненавистные города, я жег их дотла, а жителей предавал огню и мечу… Я — Рыцарь. Я не могу и не желаю обрезываться, ибо тогда я не смогу мстить за всех НАШИХ…
Так и жил я до тех пор, пока к нам не пришла проклятая ОСПА. Меня, моего отца, старших братьев моих — Господь миловал, но вот милую матушку… Я рыдал, я молился, я бился головой об алтарь, чтоб Господь смилостивился и спас Ее — самую главную и любимую для меня Женщину…
Но она умирала… И тогда я дал Господу — самую страшную, последнюю Клятву: ежели мать моя встанет на ноги, я отправлюсь в Землю Обетованную — Спасать Гроб Господень. И так как в Крестовый Поход христиане ходят без различия Крови и подданства, я…
Я — Дал Клятву, что — ради матушки я встану в один — общий строй с ненавистными нехристями из трижды проклятой Франции! Все слышали мою клятву. Весь город. Мой — подвластный мне город.
И стоило мне поклясться, как прибыл гонец из замка моего отца в Монсе с известием, что матушке стало лучше… И весь город мой узрел в сием — Перст Божий. А я стал готовиться в Крестовый Поход.
Ревекка моя могла бы стать христианкой. Но она сказала мне как-то, — Во что Веришь ты, Рыцарь? В Гроб?! А я — в Храм Божий! Ты просишь меня Креститься в Веру твою, чтоб и я Поверила в Гроб?! Рассуди сам — что Святее и Чище: Гроб, или — Храм? И не заставляй меня Верить в Покойника!
Так и живем мы в Грехе. Я не могу без нее, а она — без меня. Я не могу и никогда не смогу обрезаться, а она — не может, да и не хочет принять Крещение. Я — Грешу, живя в Блуде с жидовкою. Она Грешит, ибо живет в Блуде с гоем… Но сегодня все кончится.
Я и люди мои уходим в Крестовый Поход. Спасать Гроб Господень… В Землю Обетованную. В ее Землю.
Жена моя уже открыла глаза и внимательно смотрела на меня, поглаживая моею рукой свой округлый животик. Наверно в тысячный раз она спросила меня:
— Куда тебя посылают? Куда тебе писать письма?
В тысячный раз я ответил:
— Дед мой — комендант Яффской Крепости. Он уже стар и ждет, не дождется меня, чтоб передать мне командованье. Он страшно обрадовался, когда узнал, что оставляет Крепость родному внуку. Я служить буду в Яффе.
В тысячный раз еврейская жена моя поправила меня:
— В Хайфе. Твоя крепость называется — Хайфа. Она всегда была Хайфой. Там живут наши родичи. Они зовут ее — Хайфа…
Я устал от этого спора. Кто я? Граф Геннегау. Где моя Родина? В Геннегау. Кому я служу? Германскому Императору.
Почему же враги мои — назло мне зовут меня Граф Александр д'Эно? Почему земли мои они зовут графством Эно??! Почему они всю жизнь твердят, что мы — Франция, временно занятая Германией?!
Не хватало мне только всех этих безумных, бездумных споров — где мне служить, — в Яффе, или же — в Хайфе! Дед мой защищал сарацинскую крепость Яффу от мусульман. Жители города, что помогали ему на стенах, зовут город свой — Хайфа и говорят, что сарацины переиначили его иудейское имя. Дед же пишет, что пленные сарацины возвели крепость Яффу на окраине горда Хайфы и никто не виновен в том, что город впоследствии вполз на сарацинскую крепость, а крепость та раскинула стены вокруг иудейского города!
Кто я?! Фон Геннегау, или — все же д'Эно?! Куда я еду служить: в Яффу, или же — в Хайфу? Господи, просвети меня, темного — где у нас завершается Германия и начинается Франция?! Где у них — конец Палестины и начало Израиля?! У меня странное чувство, что я шило меняю на мыло. Из огня да в полымя. И моя собственная жена столь же ненавидит арабов и сарацин, сколь я — ненавистную Францию.
Я видел пленных сарацин, привезенных паломниками из Палестины. Я не узрел большой разницы в них и внешности моего тестя. Впрочем, разница есть — тесть мой иудей лишь на четверть. А на три четверти он… Теряюсь сказать — француз или немец.
Строго говоря, он похож на моего отца, если бы батюшка мой носил ермолку и пейсы. Или наоборот…
Мы лежим рядом на одном супружеском ложе и я целую женин живот, шепча ему слова Любви и Надежды. Ежели сие будет мальчик — его Крестят, чтоб я смог гордиться моим сыном — Рыцарем! А ежели сие — девочка, пусть растет она в доме великого гешефтмахера средь богатства и роскоши…
Я оставляю жене все Права на доходы мои от городских сукновален и доли в торговых делах Исаака из Валансьенна, а мой отец и старшие братья дали согласие, что все это — деньги моих сына, иль доченьки. Сам кюре объявил, что обидеть Паломника — Святотатство. А реббе кивнул, шепнув тестю про то, что Ребекка моя теперь тоже должна соблюдать десятину и вносить свою лепту.
На улице слышен топот множества ног. Это люди мои в боевом облачении торопятся к возведенной мной церкви. Пора.
Я медленно встаю из постели, Ревекка поднимается следом. Мы молча помогаем друг другу одеться. К чему слова? Все уже было сказано и выплакано, и замолено поцелуями много раз…
Я дал мою Клятву. Я Спас мою матушку. Я Верю в сие. Я Обязан теперь Идти Защищать Гроб Господень. Жена моя Верит в Храм. Я — в Божью Волю и то, что за все надо платить. Я не Хочу уезжать. Я Люблю жену и моего еще не родившегося ребеночка. Но я — ОБЕЩАЛ.
И я — Рыцарь. А Рыцарское Слово — дороже всего. Я Верю в сие…
Когда я вышел на улицу и мне подали моего коня, люди плакали, женщины крестили меня, а мужики снимали шапки свои, истово крестились, били поклоны мне вслед и кричали:
— Удачи вам, Граф! Помолитесь за нас перед Гробом Господним! Да ниспошлет Бог Удачу Вам и всем НАШИМ!
Отряд мой уже собрался на площади перед церковью. Прибыли епископы из Намюра и Монса, а из кафедральной церкви Шарлеруа принесли «мироточивую и нерукотворную Богородицу». Люди мои по очереди вставали на колени и причащались пред ней, чтоб Матерь Божия даровала всем нам Святость и Чистоту наших помыслов.
У врат церкви стоял мой отец, моя милая матушка и старшие братья. Мама расплакалась, облобызала меня, братья с чувством били меня по плечам и обнимались со мной на прощание. Каждая из знатных семей по негласному мнению обязана отправить одного из мужчин в Палестину. Только вот… Не возвращается назад почти что — никто. Поэтому братья мои столь крепко обнимали меня и невольно шептали, виновато пряча глаза:
— Ты… Не думай. Ты — не волнуйся. Дите твое унаследует все твое состояние до последнего су! Спасибо тебе, Александер!
Последним подошел мой отец. Он был совсем крохою, когда дед оставил его, уходя в Землю Обетованную. Поэтому отец с чувством Благословил меня на Правое дело и, роняя слезу, громко вымолвил:
— Я сам вырос без батюшки и знаю… Ни о чем не тревожься, не думай. Сын твой вырастет самым любимым из моих сыновей. Не внуков, но — сыновей. Меня самого твой прапрадед растил вместо сына. Обещаю тебе отплатить Долг перед дедом — сторицей!
При словах сиих снова весело запели колокола, бабы взвыли, провожая своих мужиков, нагнанные священники, да всякие служки запели, перекрикивая их «Аллилуйя!», «Осанна!» и «Славься Господи!»
По отрядам прошелестела команда и люди мои, грохоча сапогами, потянулись долгой, неспешной рекой вниз под горку, — к мостам через Шельду — на восток вглубь родимой Германии. Зазвенели, зажурчали колесами, да зазвякали бесконечные подводы с рыцарскими доспехами — пару лет им предстоит ехать в пыли бесконечных дорог, пока люди мои не наденут их в Палестине…
На армией моей взвился андреевский стяг — флаг моего Геннегау и черный крест Германской Империи. Люди мои, чтоб подбодрить себя, затянули «Коль славен…», им вторили блеяньем десятки, сотни овец, да коров гонимые меж моими отрядами «на прокорм нашего войска». Я, налегке, без доспехов гарцевал на коне над моими людьми, ободряя их шуткой, чтоб… Надеюсь, что у меня не будет слишком уж много беглых, да дезертиров… Уходим ведь — навсегда. НАВЕКИ.
